– Двадцать пять! – громко прокричал тиун[11], стоявший внизу спиной к помосту. – Двадцать пять за нарушение порядка по приказу самого боярина Орогоста! Приступай, палач!
Клест отработанным жестом развернул бич, расправил его, поиграв витым концом и относя руку для удара. Приноровился и почти без замаха полоснул по голому телу.
– Ох!.. – воскликнул финн.
– Ох! – эхом отозвалась толпа.
– Раз! – открыл счет тиун с помоста.
Так повторялось удар за ударом, спина истязуемого покрывалась алыми полосами, из которых уже сочились первые капли крови. Толпа охала, но только очень опытный человек мог приметить, что палач бьет не витым концом бича, что замах его короток и что бьет он без потяга, не срывая кожу: Клест честно отрабатывал принимаемые дары.
– Он? – тихо спросил один из двух зрителей в длинных балахонах с надвинутыми на глаза капюшонами.
– Он, – сказал второй. – И ноги кривые, и горб не скрыть.
– Через неделю пойдешь ты. Он прячется во втором покое. Раба некрепка: кулаком свалишь, и сразу – к нему. Гляди, чтоб и не охнул.
– Лучше ты, Дитмар.
– Он меня заприметил. И он, и раба. Я стражника приколю, как только он дверь за тобой закроет. – Дитмар помолчал, усмехнулся. – Жадность его сгубит, Витт, больно уж до даров охоч.
Мелкий летний дождь шел вторую неделю без перерыва. Набрякла и опустилась молодая, совсем еще недавно развернувшаяся листва, еловые лапы обвисли до земли, залило все лужки и низинки, примолкли птицы, и даже звонкие лесные ручьи перестали журчать, насытившись водой выше берегов. Дитмар промок до костей, пробираясь сквозь поникший березняк, балахон противно лип к бедрам, а в суме, которую он нес за плечом, давно уже хлюпала вода.
Он вышел на знакомую поляну, где когда-то их с Виттом так ловко подсек и обезоружил неизвестный охотник, положил на траву суму и внимательно огляделся, старательно прислушиваясь. Но сквозь нескончаемый шелест дождя не доносилось ни звука.
Конечно, он мог бы обойти стороной эту проклятую поляну. Обойти кружным путем и звериными тропами пробраться к Рюрику в Новгородское городище, но таинственный незнакомец взял с них варяжскую клятву на мечах, и Дитмар совсем не был уверен, что, если он ее нарушит, в его спину рано или поздно не вонзится отравленная стрела. Кроме того, он отлично понимал значение клятвы, да и брести по чужим дебрям с одним ножом за голенищем было никак не с руки. И поэтому он терпеливо ждал появления огромного сумрачного славянина, так свободно говорящего на их языке…
За шелестом дождя он не расслышал характерного шороха летящего аркана, почему и оказался на земле неожиданно для себя. Его немного проволокли по мокрой скользкой траве, и только тогда он увидел выходившего из кустов славянина, деловито сматывающего туго натянутый аркан.
– Зачем ты связал меня, славянин? – закричал Дитмар. – Я исполнил свою клятву!
– А где твой приятель, варяг? Сидит в кустах и ждет, когда я подставлю спину?
– Он мертв. Клест убил его в борьбе, я вбежал слишком поздно.
– И убил Клеста?
– В этой суме – его голова.
Все еще держа аркан натянутым, старик подошел к суме, открыл ее и заглянул.
– Страшноват.
– Я исполнил клятву. Отдай мне меч и отпусти с миром. Теперь мне надо исполнить клятву, данную конунгу Рюрику.
– Клятва есть клятва.
Славянин ослабил аркан, и Дитмар тут же сбросил его на траву.
– Верни меч. Мне далеко шагать.
– Меч – в обмен на голову палача.
– Но я же не смогу вернуться к Рюрику!
– Это – твоя забота, потому что ты и так не можешь вернуться. Даже с обещанной головой.
– Почему? – настороженно спросил Дитмар.
– Потому что ты убил своего напарника. Кажется, его звали Виттом? Зачем ты это сделал? Думал замести следы или не делиться наградой, которую получишь от Рюрика?
Дитмар хмуро молчал.
– Витт был опытным воином и вряд ли уступал в силе палачу. Да и преимущество было на его стороне: он ведь нападал неожиданно?
– И все-таки Клест убил его, – угрюмо сказал Дитмар. – Это правда, старик, готов поклясться.
– Поверит ли конунг в твою клятву? Не оказать помощи товарищу в бою – самое тяжкое преступление, которое только может совершить варяг. За это полагается смерть, и Рюрик прикажет поднять тебя на мечи вместо награды. Так что тебе уже не нужна голова палача, тебе хорошо бы сохранить свою.
– Он мне поверит. Поверит!.. – закричал Дитмар. – Кто ты такой, чтобы угрожать мне гневом моего конунга?
– Я – палач, – медленно и как-то очень весомо произнес славянин. – Палачу верят даже конунги: его слово – секира. Жди здесь, я сейчас принесу твой меч.
Сказав это, славянин поднял суму с головой Клеста и неторопливо направился к кустам, равнодушно повернувшись широкой спиной к Дитмару. Секунду помедлив, варяг выхватил нож из-за голенища, в два прыжка настиг славянина, уже занеся оружие. Славянин резко обернулся, ударил Дитмара в лицо тяжелой мокрой сумой и тут же вонзил в его сердце собственный отточенный нож.
Утром посланец известил Хальварда, что воевода Перемысл, только что вернувшийся из Смоленска, желает прибыть к нему для важного разговора. Желание это было несколько неожиданным в устах молчаливого славянина, всегда подчеркнуто державшегося на расстоянии от забот Хальварда, что придавало просьбе о свидании особый вес. Хальвард продумал предстоящую беседу, решил, что она непременно коснется Сигурда, как прямого помощника Перемысла, и считал, что полностью подготовился к встрече. Сигурд мог счесть для себя оскорбительным способ, при помощи которого его побратали с Урменем, пожаловаться послу, и Перемысл, со свойственным ему прямодушием, вероятнее всего, шел требовать объяснений.
Вопрос был достаточно щепетильным, здесь нужны были осторожность и выжидательный подход. Хальвард понял это. Пришел Перемысл, и они, обменявшись должными приветствиями, уселись для беседы. Однако на все его расспросы о Смоленском посольстве воевода отвечал кратко и только то, что было известно решительно всем. И все же наблюдательный Хальвард быстро приметил особую тревогу, которую, впрочем, Перемысл и не пытался скрывать, и решил зайти с другой стороны.
– Я слышал, что Сигурду пришлось кого-то убить, выручая Урменя из беды, воевода Перемысл?
– Двоих, – кратко ответствовал, воевода, показав два пальца для большей убедительности.
– Двоих с искалеченной десницей? – Хальвард не смог скрыть удивления, подумав, что его соглядатаи явно недооценили боевую хватку юного варяга.
– У него был добрый знахарь, – произнес Перемысл и, помолчав, неожиданно решил развить эту тему. – Женские руки творят чудеса, боярин.
– Да, – согласился Хальвард, лихорадочно соображая, зачем же все-таки пожаловал воевода.
– Вот это-то меня и тревожит, боярин, – озабоченно вздохнул Перемысл. – Князь Воислав послал в дар конунгу Олегу именно такие руки.
– Девицу?
– Да.
– Славянку?
– Германку. Говорит, что не помнит, откуда родом. Зовут ее Инегельдой.
– Ты говорил о ней конунгу?
– Я говорю о ней тебе.
– Тогда очень прошу доставить ее ко мне для беседы, воевода.
– В сенях ждет, – произнес Перемысл, вставая. – Я пошел, дело сделано. Жди, боярин, сейчас приведут.
Откланялся и вышел, и почти тотчас же ввели Инегельду, с головой укрытую легким покрывалом. Сопровождавшие ее сразу удалились, без всяких слов оставив девушку у порога. Хальвард делал вид, что по горло занят, рассматривая первый попавшийся свиток и бросая поверх него короткие взгляды. Девушка стояла там, где ее оставили, не шевелясь и, кажется, не дыша. «Раба? – подумал боярин. – Если нет, то тебя неплохо подготовили ее изображать».
– Сними покрывало.
Инегельда перебросила покрывало за голову, на плечи, и в покоях как будто стало светлее от теплой волны ее золотых волос. Этого Хальвард не ожидал и, опустив свиток, теперь разглядывал ее уже в упор. Она продолжала стоять совершенно неподвижно, ни разу не подняв на него глаз.
– Имя?
– Инегельда.
– Я спрашиваю о полном имени. Твоем и твоего рода.
– Рабыни не имеют рода, господин.
«Если ты и вправду рабыня, то готовили тебя в наложницы», – продолжал размышлять Хальвард. И спросил:
– Откуда ты?
– Из земли пруссов. Отдали в рабство за долги отца. Вот и все, что я о себе знаю.
– Имя твоего хозяина?
– Последнего звали Эвальд.
«Эвальд – “законный господин”, – перевел с древнегерманского Хальвард. – Может и не быть личным именем».
И спросил:
– А первого? Второго, пятого? Назови всех.
– Было только двое. Первого не знаю, была слишком мала. У Эвальда прожила десять лет.
– Тебя учили?
– Танцам, пению, языкам, хорошему обхождению.
– Какие языки знаешь, кроме древнегерманского?
– Славянский. Няня была славянкой. Ее имя – Смирена.
