Тупик промолчал, Фрол успокоительно заметил:
— Самую большую войну, почитай, пережили.
Колдовавшая в бабьем куте хозяйка перекрестилась, потом позвала:
— Марфа, пособи-ка мне.
Из-за дерюжки вышла чернобровая, полная молодуха, степенно поклонилась гостям. На столе враз появились в больших глиняных чашках нарезанный хлеб, моченые яблоки, пироги, два темных пузатых кувшина. В середину стола хозяйка водрузила большую сковороду жаренных в сметане карасей.
— Угощайтесь, гости дорогие. Чем богаты…
Старик разлил в кружки белый мед.
— А где же молодой-то хозяин? — спохватился Тупик.
— Не обессудь, батюшка, в овин я ево послал. Дела много, а мужицких рук две пары, всего засветло не успеваешь.
После меда разговор пошел живее. Боярин спросил, хватает ли в хозяйстве земли, тягла и скота; старик не жаловался. Мужиков вот только двое. Скот пасти, за огородом следить, полоть и жать есть кому — две бабы да две девки, и двое мальцов уже пособляют, а на мужицких работах трудно. Зять готов бы перебраться сюда от московской Раменки — тесно там на земле становится, — да куда тут еще четверых пихать? — и самим уж тесно.
— Тесно? — вскинулся Фрол сердито. — Ты, Стреха, попривык к соломенным застрехам, што воробей, слава богу — хоть заставили эту избу срубить. Лес кругом несчитаный, а ему тесно! Вы вот што. Неча вам зиму-то бока на печи отлеживать — навозите-ка лесу на добрую избу, а то и на две. Да ошкурите по оттепели. Зимой — самое рубить дерево, никакая гниль в нем не заведется, век простоит. Весной, как отсеемся, соберу толоку — да в один день и поставим избу твому зятьку. Осенью пущай и въезжает.
— Согласны мы, батюшка староста, — подала голос хозяйка. — Еремей, ты чево сидишь, как сыч, — кланяйся господину.
— Пойдешь с обозом в Москву — сговаривай зятя. — Фрол покосился на боярина. — А он не в княжеской ли отчине?
— Боярская там деревня, морозовская. Да не в кабале он.
— Ой ли? — качнул головой Тупик. — Знаю я Морозова Ивана Семеныча, он умеет брать смердов в крепкую крепость. Но ежели зятька твово не охолопили, при нужде и откупиться поможем. Трудами разочтется… А мед у тебя, хозяин, добрый. Налей нам еще по кружке — да и пора отъезжать.
Разливая мед, старик переводил трезвый, хитроватый взгляд со старосты на боярина, будто высматривал, хорошо ли гости подгуляли, потом торопливо заговорил:
— Зятя склоню, лесу заготовим, а как приедет — землицы б нам ишшо чуток?
— Эвон за рощей сколь уж годов земля пустует, — ответил Фрол, отхлебывая мед. — Бери да паши.
— Легко сказать — паши. По той стародавней залежи мелоча поднялись — березка да осинка, а иде — ракита с елкой. Да и далеконько.
— Тебе поле на полатях надобно? Три мужика — силища. И корчевать мелоча — не вековые дубы.
— Оно так, батюшка Фрол, да и на то времечко уйдет. А исть, пить кажный день хочется. Потихоньку мы б и ту кулигу подняли. Но тут вот близехонько за горушкой — березнячок вперемешку с черемушкой да смородинкой. Болотце там ледащее, верховое, кочкарнику немного. Спустить воду, выжечь да раскорчевать — нам и вдвоем на год работы. А землица там — на хлеб мажь заместо масла. Засеять горохом, репой да капустой али другим овощем — на всю отчину нарастет. Можно бы и под гречиху отвести — с кашей да с медом будем.
Фрол, теребя бороду, сердито уставился на старика.
— С кашей ты будешь. А с этим будешь ли? — Он ткнул в сковороду с жареными карасями. — Хитер ты, Стреха, да не умен. Гребешь рыбу возами и не подумал, отчего озерко твое такое бездонное: лови — не выловишь? Ручей-то в него бежит из того ледащего болотца, родники там живут невидимые. Погубишь березнячок — погубишь и родничок, ручей иссохнет, и рыбка сдохнет. В первую же зиму будет замор, а там и само озеро кончится. Ему же еще сто, а может, и тыщу лет кормить людей рыбой. Так ли говорю, Василь Ондреич?
— Так, — согласился Тупик.
— Я в Звонцах единой талины на берегу срубить не даю, потому в тальниках ключи заводятся, а без них озеру — смерть. Вашему брату ведь дозволь батожок сломить — всей рощи не станет. Лесу не жалко — его вон сколь пропадает вокруг, да знай, где рубить. Ты вот, Стреха, пошто дубраву-то с наветру извел? Лень, што ли, за полверсты по дрова съездить? Небось продувать стало зимой, топить надо чаще и по дрова бегать — тож. Ишь как он, бог-то, ленивых наказывает.
— Да ить как оно вышло, батюшка? Зимой переметет дорогу, и за полверсты не пробьешься, особливо с возом дров. Вот и рубишь поближе…
— А ты будто и не знал, когда дрова легше заготовить.
— Таперича мы знаем — до снегов.
— «Таперича». Кабы ране не ленился, таперича дубрава стояла бы на месте. А то живешь на сквозняке и мальцов радости лишил — погулять негде, соку попить березового, и птица лесная ушла от тебя — поди, червяк вредный огород поедом ест, яблоки точит…
Слушая Фрола, Тупик невольно задумывался, как непросто, оказывается, быть хозяином на земле. Государи и знатные люди за золото и серебро выписывают заморских книжников, звездочетов, умеющих по старинным книгам и светилам угадывать, что сулит людям небо. А меньшая ли наука — читать землю, от которой кормимся? Много ли сыщется таких «землечетов», как этот звонцовский староста? Всякое знание и умение — пахаря ли, кузнеца, ткача, плотника, кричника — собирается по капле веками, передается от отца к сыну, оттого дети почти всегда знают больше отцов, хотя никогда не бывают умнее. Но каждый ли становится хранителем мудрого опыта, каждый ли прибавляет к нему свое? И что человек выбирает для себя в известном, что передает наследникам? Еремей Стреха — тоже ведь мужик не глупый: умеет и пахать, и сеять, и брать выгоду от земли. Но выгода его какая-то животная, сиюминутная — волчья. Дай волку волю — он все живое вокруг порежет, подушит, а завтра подохнет с голоду. Так же и Еремей. Стоит роща под боком — руби ее, зачем маяться, в дальний лес по дрова ездить? Приглядел кусок земли под горох и капусту — суши болото, губи родник. Чем это обернется для него завтра — дела нет. Отчего такое бездумье? Были времена — пахарь вел с лесами войну не на жизнь, а на смерть. Где-то и теперь еще лес для мужика — враг. Где-то, но не в московском уделе. Почему же таким, как Еремей, не хватает ума изменить прежнее хищническое отношение к лесам? Да и к самой земле? Может, потому, что еще глубоких корней не пустили в эту землю, не чувствуют себя ее хозяевами? Надо, надо помочь Еремею перетянуть сюда зятя с дочерью.
А Фрол — хозяин. Вся жизнь его — в сельской общине. Тупик понял это еще на Куликовом поле. Такого мужика стоит поберечь и держаться за него обеими руками.
Тупик встал, подошел к полатям, потрепал волосы старшего мальчишки.
— Как звать, богатырь?
— Васькой.
— Ишь ты, тезки мы с тобой. Пойдешь ко мне в дружину, как вырастешь?
— Не-е.
— Чего так? Аль мечей боишься?
— Дедка сказывал: все дружинники — боровья гладкие. Мужиков-то под татарские мечи поставили, а сами — за дубравой спрятались. А как мужики-то Орду побили — так и повыскакивали татарское добро хватать.
Круглое лицо старика вытянулось и стало белее бороды. У Фрола рот приоткрылся. Тупик захохотал:
— Ай да Васька-богатырь! Резанул боярину мужицкую правду! — Он снова положил руку на голову мальчонки. — Эх, брат, кабы твоя правда была! Хочешь мою послушать? Вот те крест — не совру. Было со мной в той сече два десятка дружинников, молодец к молодцу, таких теперь, поди, и не сыщешь по всей Руси. А осталось — я да еще один, и тот увечный. Сколько там полегло князей да бояр больших, не мне чета, я уж и не припомню. Простым дружинникам — счету нет. Все там славно рубились, Василий, и мужики, и дружинники. Стала татарская сила нашу ломить, тогда те, што прятались за дубравой, и пришли нам на помощь. Без них не победили бы мы, и ты никогда уж не увидал бы ни дедку, ни тятьку. Такая она, брат Василий, главная правда.
Хозяин наконец обрел дар речи:
— Батюшка родный, не слухал бы речей несмышленых!
— Он не свои речи мне говорил.
— Поди, думаешь — мои? Вот те крест — странники тут проходили, всякое баяли, а этот лешак наслухался. Я ж на Непряди-то сам был, своими глазами видал…
— Видал, а позволяешь странникам в своем дому болтать.
— Божьи люди…
— В Орде свой бог, Еремей. Откуда и куда шли те странники?
— Того не сказывали, батюшка.
— Ладно. Прощевай, брат Васька. Расти скорее.
В дверях Тупик столкнулся с девицей, выходившей в сени по какой-то надобности, ласково попрощался и с нею, невольно любуясь полыхающим на щеках румянцем, темно-русой косой, стройным станом под свободной телогреей. Что за женщины на русской земле! Пойдешь выбирать вдоль хоровода — и до самого конца не остановишься: одна другой краше. В обратную сторону пойдешь — снова одна краше другой. Закрой глаза, бери любую — и возьмешь Василису Прекрасную. Она и в седине будет красавицей, если не согнет ее непосильной работой, не иссушит домашним тиранством. Но и берегись давать Василисе Прекрасной большую волю над собой! Видывал Тупик бояр и князей, обращенных в домашних кощеев — рабов жениных прихотей. Добра жена в домашней холе да в мужней неволе… У этой красавицы за неволей-то, пожалуй, не станет дело. А вот кто будет холить ее, как уйдет из-под батюшкиного крыла во власть мужа и свекрови, в кабалу крестьянской нужды? Особенно если выдадут за немилого?
