Вот так сидит передо мной эта Лотта, тянет изо всех сил голову из плеч, посматривает на меня то и дело, и голос ее становится все избалованней и игривей. С чего это я вдруг вздумала рассказывать вам о своей тете? – спрашивает она сама себя. И смеется. Не над тетей Клотильдой она смеется, которая не любит, когда люди смеются, потому что смех ведет к легкомыслию, а легкомыслие ведет к дурным поступкам, а смеется она над собой, что сидит в гостях и рассказывает всякие романтические истории. Но поскольку она уже распознала во мне человека, в которого можно вагонами грузить тысячи разных историй и он все еще готов будет слушать и слушать, она продолжает рассказывать мне всякие другие истории, а потом и истории об историях – о своем отце, и о своей матери, и о них обоих вместе, и о том, как ее отца довели до смерти, вынудив выйти на дуэль, где он был убит, и как, когда он погиб, разбилось сердце ее матери, а потом пришла война, и их Гансик ушел на войну и пропал без вести, и тогда сердце ее матери разбилось повторно. И хотя теперь Гансик вернулся, сердце ее матери уже не вернулось в прежнее состояние.
В трудные времена военных лишений далеко не каждый может найти в магазине те сладости, которыми принято угощать пришедшую в гости молодую девушку, что уж говорить о таком человеке, как я, который не удосужился установить приятельские связи с продавщицами. Поэтому я сидел и думал, чем бы угостить эту Лотту – может, стаканом чаю? Я позвонил, чтобы попросить чай, но не умолк еще мой звонок, как Хедвиг уже вошла в комнату. И не говорите мне: вот так быстрота! – она попросту стояла за дверью и ждала, пока я ее позову. Она вошла и остановилась в дверях, как она это обычно делает, входя. Это как раз то, что я обещал рассказать в связи с дверью моей комнаты.
Мы сидели, попивая чай с вареньем из черной смородины – один из даров, полученных моей хозяйкой от своих прежних господ или их эконома. Как забавно, думал я, – прежде, когда я жил в одном доме с этой Лоттой, я пил чай один, а вот сейчас я живу в другом доме, а пью чай в ее компании. И мы сидим и разговариваем на разные темы. Надеюсь, Ангел Моих Тайн не помянет мне в день Страшного суда об этой моей болтовне, да еще с иноверкой.
Интересно заметить, что Лотта никогда не появлялась у меня в то время, когда заглядывала Грет, равно как и Грет никогда не заглядывала, когда у меня сидела Лотта. Это могло бы показаться странным, но в действительности имело простое объяснение: когда одна приходила в то время, как меня навещала другая, Хедвиг говорила ей, что я только что вышел. Куда вышел? Этого наш господин не сказал, но полагаю, что он пошел к метро, потому что свернул направо, и если вы поторопитесь, то, возможно, сумеете его догнать. А если одна из сестер приходила, когда я был один, Хедвиг провожала ее до самой моей двери и стучала, а когда я открывал, отступала в сторону. Но кое-что было действительно странным и на мой взгляд: например, Грет явно не знала, что ее сестра тоже приходит ко мне в гости, хотя шуба Лотты и ее темные волосы оставляли по себе некий отчетливый запах даже после того, как она уходила, и потому Грет вроде бы должно была почувствовать, что здесь побывала ее сестра. Но с другой стороны, это не так уж и странно: ведь носик у Грет крохотный, пуговкой, – возможно, она просто не чует этот запах.
Когда Хедвиг увидела, насколько я общителен, она тоже стала частенько наведываться ко мне, даже слишком, и если я говорил, что занят, съеживалась у двери и стояла там, глядя на меня своими влажными глазами. Мне так и хотелось прикрикнуть на нее, как тот рыцарь на Кетхен из Гейльбронна в пьесе Клейста[56], но не успеваю я рассердиться на Хедвиг, как является Лотта или Грет. Если заявляется Грет, то начинается поток бессмысленных, ничего не значащих слов, а если Лотта, то она, как всегда, снимает свои цилиндр и шубку, кладет на стол плеть, усаживается, начинает трогать все, что видит на столе и находит в его ящиках, и смеяться по каждому поводу. И в этой связи, кстати, стоит упомянуть один необычный случай, содержавший, по сути, даже две необычности сразу. Увидев на стене над письменным столом изображение Стены Плача, она не попыталась его потрогать и не засмеялась. Только спросила: «Эта женщина, что плачет, кто это?» Я ответил: «Это мать, которая оплакивает наш разрушенный Дом». И, вспомнив о нашем разрушенном Доме, оборвал свои речи.
– Вы опечалены? – спросила Лотта.
– Это я опечален? – сказал я. – Да со времени сотворения мира не было в мире более веселого человека.
– По вашему виду не скажешь, что вам весело, – сказала Лотта.
– Кто умеет смотреть, тот видит, – сказал я.
– Но… – начала было Лотта, однако я перебил ее:
– У кого вы научились этому слову? Это слово, оно из тех, что произносят люди, которые раскаиваются в сказанном, – скажут слово и тут же передумывают и говорят «но». Порядочная девушка, которая не бросает слов на ветер и отвечает за все, что говорит, сначала взвешивает свои слова, и ей не приходится передумывать и говорить «но». Я вижу, вы хотите что-то сказать. Вы, конечно, хотите сказать, что это слово имеется даже в словарях. На такого рода возражения не стоило бы и отвечать, но, поскольку вы заслуживаете моего уважения как сестра того самого Гансика, который помог донести мои чемоданы до вашего пансиона, я, так и быть, скажу вам кое-что. Видели ли вы когда-нибудь в жизни человека, который говорил бы иными словами кроме тех, которые есть в словарях? И потом, позволю себе заметить, – что нам до всех этих словарей, которые чирикают себе разные слова, не связанные ничем, кроме как первой буквой, вроде тех стихотворных строк, все достоинство которых в повторяющейся рифме? Посмотрите на меня, Лотта, – разве я говорю «но» и разве я говорю в рифму? Впрочем, оставим это, я уверен, что отныне вы не будете больше говорить «но». Вы огорчены? Вы думаете, что невозможно существовать, никогда не произнося «но»? Так ведь я и не запрещаю вам, я говорю только в порядке совета. Как, вы уже собираетесь уйти? Почему вы вдруг так заторопились?
Лотта и не собиралась уходить, это мой вопрос ее подтолкнул. Она встала и надела шубку. А я не помог ей надеть эту шубку, потому что, помоги я ей, это выглядело бы так, будто я хочу поскорей от нее избавиться. Надев шубку, она подошла к зеркалу и поправила волосы, а я и тут не сказал ей: какие у вас красивые темные волосы, – потому что, похвали я ее волосы, она могла бы подумать, что я пытаюсь этим комплиментом загладить свою предыдущую грубость. Поправив волосы, она надела свой цилиндр, а я и тут не сказал ей: вы хороши и без цилиндра, как ничего не сказал и по поводу ее волос. Надев цилиндр, она взяла свою плеть. И тут пришло наконец время сказать ей что-нибудь, слишком уж долго я молчал, и я сказал:
– И это у вас называется плетью?! Я бы мог рассказать вам такую историю о плетях, что у вас бы все внутри задрожало. Доводилось ли вам слышать когда-нибудь о плети, которая хлещет сама по себе? Нет? Тогда я вам расскажу.
Но уже не рассказал, потому что не хотел затягивать разговор. Однако самому себе сейчас расскажу. В старых еврейских общинах Ашкеназа было принято, что всякий, кто чуял за собой хотя бы крупицу греха, отправлялся между дневной и вечерней молитвами в синагогу, простирался там на пороге и ждал, пока служка-шамаш придет с ремнем и накажет его тридцатью девятью ударами, после чего наказанный произносил: «Милостив Всевышний» и так далее, как произносят в канун Судного дня. И вот однажды компания мерзавцев, имевших привычку насмехаться над еврейскими обычаями вообще и над этим особенно, сговорилась подсмеяться над шамашем. Что же они сделали? Пошли всей компанией и улеглись на пороге, все разом. А шамаш, который ничего не ведал об этом их сговоре, имевшем целью его обессилить, взял свой ремень и пришел к ним. И вот, когда эти негодяи улеглись лицами ниц, а задницами кверху, спустилась вдруг с небес пламенная плеть, из множества огненных ремней составленная, и как пошла хлестать их нещадно всех по очереди – когда б не милосердие Всевышнего, ни малейшего следа от них бы не осталось!
Проводив Лотту домой, я распрощался с нею и пошел назад к себе. И тут встретился мне некий человек, с которым я встречался в доме господина Лихтенштейна, хотя впервые познакомился с ним еще раньше, вечером того дня, когда началась война, Девятого ава, в реформистской синагоге «Дом просвещенных». «Что нового у господина Лихтенштейна?» – спросил я. Но он как будто не расслышал моего вопроса, потому что ответил мне невпопад: «Когда Валаам захотел погубить н арод Израиля, он послал к нему моавитянок[57]».
Вы, возможно, помните историю рабби Гершома[58] – какие слова он услышал, выйдя из синагоги, и как эти слова его испугали? А ведь рабби Гершом вышел из святого места, из молитвенного дома. А теперь представьте себе человека, который идет домой сразу после разговора с такой «моавитянкой» и вдруг встречает реформиста, то есть одного из тех, кого обычно называют «ассимилированными евреями», и тот напоминает ему историю Балака[59], – как испугается такой человек? Так что на этом все мои отношения с Лоттой прекратились, а об отношениях с Грет и говорить не стоит, потому что с Грет у меня вообще никаких отношений не было.
