— Дождёмся и мы своего часа, — загадочно сказал он.
Другой очаг напряжённости образовался вокруг инокини Марфы, в миру Марии Старицкой. Жизнь этой многострадальной женщины изобиловала взлётами и падениями. Как двоюродная племянница Иоанна Грозного, она принадлежала царской семье и испытала на себе все превратности опасного родства. В отрочестве стала свидетельницей жестокой казни близких: озлобленный подозрениями царь-изверг казнил отца, мать и малолетних детей. Её, девицу редкой красоты, оставил, как позже выяснилось, для своих государственных целей — через несколько лет выдал за датского принца Магнуса, нарёкши его королём Ливонии. С потерей Ливонии карманное королевство пало, его правители сделались нечто вроде пленников польского короля и влачили жалкое существование в строго охраняемом замке. После смерти Грозного интерес короля к её особе усилился: Мария по отсутствию наследников у царя Фёдора могла заявить свои права на российский престол. Умный Годунов быстро оценил грозившую опасность и организовал дерзкое похищение Марии. Посулив жизнь, достойную царского рода, он быстро забыл о своём обещании и насильно постриг её. Как ни протестовала Марфа, она вынуждено приняла схиму, но не захотела смириться с унылостью монастырской жизни и сохранила в своём обиходе царственные привычки: многочисленных слуг, отдельную трапезу, надменное обращение с окружающими. Подобное не могло не вызывать раздражения лаврских сидельцев, которое по мере усиления общих тягот перерастало в озлобленность. Всё им казалось, что «королевина» со своею прислугой их объедает.
На самом же деле роскошь «королевины» была кажущейся, она тоже подверглась осадной скудости, а с ней обострилась давняя костоломная болезнь. Страдания приходилось глушить вином, сначала оно являлось лекарством, потом сделалось привычкой. Приняв дозу, Марфа посылала за Девочкиным, её единственным доверенным собеседником, и начинала просвещать его по части дворцовых интриг. Знала она, конечно, много, и казначей, тяготившийся необходимостью выслушивать полупьяные признания, не оставался в накладе. По возможности он старался облегчить её страдания, приказал, например, выломать пол в соседней келье и истопить баню, чтобы попарить больную, не препятствовал в выдаче хорошего вина. Она в ответ посылала блюда со своего стола. Постепенно между ними завязались весьма дружественные отношения. И вот однажды, когда страдания несчастной стали нестерпимыми, а лекарственная доза значительно превышена, она указала Девочкину на потаённое место, где хранился ларец с семейными драгоценностями, и попросила его принять в дар обители. Казначей поблагодарил за щедрость, но громко объявлять о том не стал, дружба не позволяла воспользоваться жалким состоянием больной, решил подождать просветления. Ларец же передал в ризницу под наблюдение Гурия, приказав тому сделать опись содержимого.
Монастырские братья не ведали о происходящем, зато видели, чего никак не утаить: частые пересылки между Девочкиным и Марфой, дым над баней, многочисленные кувшины с вином, посылаемые в царские чертоги, и ответные подношения. Скоро был составлен донос:
«Королевина с казначеем заодно, посылает во все дни ему с пирогами, блинами и другими разными приспехами и с оловянниками, а меды берёт с твоих царских обиходов, с троицкого погреба; и люди королевины живут у него безвыходно и топят на него бани еженедельно, по ночам». По исконно русской традиции бытовые шалости должны рано или поздно привести к тяжким преступлениям иного рода, последовало предположение о том, что Иосиф Девочкин утаивает монастырскую казну и вместе с Марфой держит литовскую сторону, скоро у доносчиков оно переросло в уверенность.
Ложь, подозрительность, зависть, озлобленность, словно ржавчина, разъедали души людей.
Афанасий поправлялся. Как ни тяжки были раны, молодость брала своё. На теле остались одни лишь розовые рубцы, опухоль на ноге спала, хотя на полную ступню ещё не ходилось, приходилось колченожить на носке. Вместе с телесным шло и душевное исцеление. Сперва очень казнился смертью Макария и виноватил себя, пока не пришёл к неизбежной мудрости: на всё Божье изволение. Помог увериться в том умирающий рядом от сухотки монах Иларий. Тихо, без жалоб угасал он, как свечка, беспрестанно молился, но просил не исцеления, а благодати для брата Малафея Ржевитина. Афанасий знал этого брата, большого рыжеволосого детину, не отличавшегося большим дружелюбием. Иногда тот появлялся сам, наполняя палату тяжёлым топотом и раскатами хриплого голоса. Тогда Иларий преображался прямо на глазах.
— Мир тебе, Малафеюшка! — радостно восклицал он. — Нынче синичка в окошко стукала, не иначе как встречу сулила. Вот она и есть...
Малафей отвечал крепкими шлепками.
Они, как оказалось, вместе вступали в монастырь и с того времени всегда находились рядом.
— Меня при нём сухотка не так мучила, — признался Иларий.
— Чего ж отделился?
— Ему ходить за мной времени нет. Он и на стенах воюет, и в поле, а надо, в самое пекло лезет, такой бедовый. Его все старцы уважают, а пуще всех — Гурий, этот чуть что, для совета призывает, хотя сам муж сурьёзный... А уж заводник какой! Не веришь? — обиделся Иларий, увидев улыбку на лице Афанасия. — Конечно, по виду того не скажешь, но у него доброе сердце, он лепит игрушки и раздаёт их детишкам. Вот посмотри...
Иларий вытащил размалёванную глиняную трубку, навроде толстой свирели, передняя часть которой напоминала женское лицо.
— Это тёща, да, да, убедись сам! — Он дунул, из отверстия в трубке высунулась красная, похожая на язык лента, и раздался пронзительный свист. Иларий счастливо засмеялся. — Чем сильнее дунешь, тем длиннее язык и тоньше свист, послушай...
Он надул щёки и тут же побагровел от начавшего душить его кашля. С большим трудом Илария удалось привести в себя. Той же ночью Афанасий проснулся от тревожного чувства. Иларий слабым голосом читал отходную. Кончил и начал снова, потом недолго прервался, только дышал с еле слышным свистом.
— Может, позвать кого? — предложил Афанасий.
— Чего суетиться? — спокойно ответил Иларий. — Всему своё время — рождаться и умирать, зажигать и гасить свечу. Помолись по моей душе, брат...
Пришёл Малафей, поднял лёгкое тело Илария и понёс в свою келью, там тот, должно, и помер. А Афанасию только теперь открылась мудрость проповедника Екклезиаста насчёт своевременности сущего, он понял, что его время ещё не пришло. Раз так, надо жить, жить за себя и за Макария. Он стал ревностно читать святые книги, и заключённая в них мудрость поражала его в самое сердце. Да, именно так после перенесённых мучений воспринималось теперь то, что раньше было только холодной работой разума. Особенно запали слова апостола Павла:
«Если я имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви — то я ничто».
«Это так, так, — думал Афанасий, — если человек богат любовью, он обретает мир, ибо становится долготерпеливым, милосердным, радостным и незлобивым. Этому учит Создатель, так и надобно жить. Он наполнит своё сердце любовью и отдаст её всякому, кто будет нуждаться в ней».
С того дня поправка пошла особенно быстро, ей способствовал и заботливый уход прислужницы Марфы. Афанасий сразу отличил эту бессловесную, закутанную в чёрный платок девушку, на лице которой застыли печальные глаза. Она упорно молчала, лишь иногда наклоняла голову в ответ на какую-либо просьбу. Причины такой отчуждённости были понятны: лишиться за короткий срок домашнего очага, родителей и того, кто был ниспослан нм взамен, — такие потери тяжелы и для более закалённого сердца. Афанасий пытался утешить, но она, словно тень, скользила мимо. Он останавливал её, придерживая за одежду, и говорил:
— Сестра! Нельзя вечно пребывать в печали. Господь не напрасно оставил тебя жить, твоё назначение в этом мире — помнить о тех, кто был дорог. Продолжай их любить и приумножай о них память, так ты выполнишь своё предназначение.
Она осторожно отнимала руку и бессловесно уходила прочь. Афанасий не прекращал попыток.
— Сестра! Блаженство не в скорби, но в утешении, не в недуге, но в исцелении. Плачущий поражает своё сердце и печалит окружающих. Что толку вечно пребывать во тьме? Не будь безумна: зачем умирать не в своё время?
Так говорил он не раз и вот однажды увидел, что она стоит рядом сама и её не надо удерживать. Обрадовался Афанасий, заговорил с пущим жаром. Марфа внимала его словам по-прежнему молчаливо, только слёзы катились по щекам, и вдруг разрыдалась в полный голос.
— Спасибо тебе, брат, спасибо, — шептала она между всхлипами, — только по грехам не достойна я блаженства.
— Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы; нет такого греха, который бы не простился. В чём он, твой грех?
