Нанон была слишком невинна и слишком уверена в моей добродетельности, чтобы заподозрить мои тайные любовные сношения с Вилларсо, но эта девушка была отнюдь не глупа, и когда она немного освоилась у меня, я сочла неприличным принимать маркиза наедине. Как ни странно, я дорожила уважением Нанон и не хотела, чтобы она догадалась о моей неправедной жизни.
С тех пор я виделась с маркизом только у мадемуазель де Ланкло, которую по-прежнему навещала раз или два в неделю; иногда Нинон оставляла нас одних в своей желтой спальне, не заботясь о том, чем мы там занимаемся.
В июне 1662 года Моншеврейль вновь стал пристанищем нашей любви. Признаюсь, что с удовольствием увидела место моего первого падения. Стоило мне пройти мимо служб и лавровых деревьев замка, как я живо вспоминала тогдашний стыд, но, вместе с тем, и веселое заблуждение молодости и нежность к господину Вилларсо, которые, вкупе с любовью к очаровательным детишкам Моншеврейлей, делали для меня Вексен самым притягательным местом в мире. На сей раз я обставила мой приезд особым образом: на скромную пенсию, бывшую моим единственным доходом, накупила столько игрушек для детей моих хозяев, что они забили всю карету, и мне некуда было поставить ноги; пришлось свернуться клубочком на сиденье и так ехать до самого дома. Если взрослые и не похвалили меня за эту прихоть, то дети были в полном восторге, извлекая из-под моих юбок лающую собачку, стул с бубенчиками, механического попугая, свистевшего, когда его дергали за хвост, миниатюрную часовенку с колоколом и процессией монашек, игрушечный фиакр с обезьянкой-кучером и множество кукол и сладостей. Я всегда пылко, до смешного, обожала детей, но, думаю, именно в то время научилась по-настоящему заботиться о них и завоевывать их любовь…
Дни мои проходили в простых сельских усладах, ночи же в усладах, гораздо менее невинных, хотя господин Вилларсо навещал меня не так часто, как в прошлом году: я объяснила ему, сколь опасно было бы разоблачение, и он отнюдь не хотел, чтобы его крайне ревнивая жена узнала о нашем романе…
В Моншеврейле наши прогулки по окрестностям перемежались с сельскими работами. Сперва поспели вишни; я до сих пор вижу, как госпожа де Бринон, молодая урсулинка, подруга Маргариты де Моншеврейль, стоя на лесенке, бросает сорванные ягоды в наши подставленные передники. Маркиз, забавы ради, подвесил мне две пары вишен к ушам; впрочем, у него хватило хитрости позволить съесть их юному брату Анри де Моншеврейля. Потом мы собирали сливы, с которыми пекли пироги, огромные, как мельничное колесо; я с утра до вечера ходила запорошенная мукой. Затем мы собирали яблоки, из которых приготовляли сидр; мы пили его из серебряных чарок с горбом Морне. Но когда, наконец, созрел виноград, настала пора закрывать дом и возвращаться в Париж под осенним дождем.
Об этом лете я сочинила коротенькую, но злую поэмку, ценную единственно тем, что она пробуждает во мне воспоминания о былом:
Лишь здесь, в глуши, невинны нравы,
Здесь души искренние правы.
А при Дворе мошной гордятся да породой.
Разумеется, я судила о Дворе только по слухам и написала это, дабы похвастаться, что и мне немало известно.
Цветы — вот наше украшенье.
Родник — вот наше омовенье.
Нам красота дарована природой.
Однако, лето 1663 года оказалось далеко не таким удачным, как прошлое. Пошли слухи о том, что за прием гостей в Моншеврейле платил Вилларсо; из гордости Анри де Моншеврейль отказался принимать что бы то ни было от своего кузена и никого не пригласил в имение. К счастью, у маркиза было довольно друзей, чтобы не пострадать от этого. Он попросил одного из своих соседей по Вексену, господина де Валликьервилля, пригласить меня на несколько недель в свой замок, находившийся всего в двух верстах от его собственного.
В прошлом Луи де Вилларсо уже не раз обращался к помощи и добрым услугам своего друга Шарля де Валликьервилля; так, восемь или десять лет назад тот приютил у себя мадемуазель де Ланкло, когда госпожа де Вилларсо нежданно пожаловала в свой вексенский дом, укрывавший любовь маркиза и «божественной», которой пришлось спешно перебираться к соседу.
Валликьервилль питал к Нинон горячую дружбу или, быть может, нечто большее. Поэтому он поставил условием, чтобы она также приехала пожить в его доме. Маркиз нашел эту просьбу вполне уместною: она позволяла скрыть наши с ним отношения. Если он будет ежедневно наведываться из замка Вилларсо в Валликьервилль, все подумают, что он ездит туда ради Нинон, из «возродившейся» страсти; меня же сочтут просто-напросто сопровождающей ее подругою. «Конечно, служить дуэньей при Нинон не лучший способ заслужить себе добрую репутацию, — смеясь, сказал мне маркиз, — но все-таки это вас скомпрометирует меньше, чем иметь при себе Нинон в качестве дуэньи!»
Так мы и сделали. Нинон была очень рада вновь увидеться с Валликьервиллем, которого высоко ценила за острый ум, и как будто даже не заметила, что служит нам ширмою. Не знаю, откровенничал ли с нею ее бывший любовник; я, по крайней мере, ни словечком не обмолвилась ей о том, что случилось два года назад в Моншеврейле и какие чувства я питаю к маркизу… Дружба Нинон придавала истинное очарование нашему житью в Валликьервилле, однако страсти нашей отнюдь не способствовало: живя с Нинон под одной крышей, я вынуждена была встречаться с маркизом лишь на прогулках, а я не любила рисковать понапрасну; кроме того, встречи эти слишком живо напоминали мне мое первое постыдное падение. Вскоре я поняла, что далеко не так пылко люблю господина Вилларсо на лугу, при дневном свете, как в ночном уединении спальни; впрочем, какова бы ни была причина этого охлаждения чувств, оно стало для меня сюрпризом и привело в некоторое смятение. Я еще не успела измерить все преимущества этого нового состояния…
Кроме того, жизнь бок о бок с Нинон, неизбежная в Вексенской глуши, сознание того, что я вслед за нею, с перерывом в несколько лет, ублажаю в тех же канавах чересчур богатого сеньора, которого заполучила после нее, преисполнила меня отвращения к этой тайной преступной связи. Я с ужасом вспоминала начало нашего знакомства с маркизом, его преследования, его презрительный ответ, когда я осмелилась заговорить с ним о браке. Меня мучили подозрения в его искренности; не знаю отчего, но мне казалось, что, едва расставшись со мною, он спешит дать Нинон полный отчет в том, что я говорила или делала. Я допускала, что мои грехи должны быть известны Господу, но не хотела, чтобы о них знали люди, и эти страхи заставили меня принять решение о разрыве с маркизом, ибо наша связь доставляла мне одни лишь тревоги и стыд.
Правду сказать, мне трудно было хладнокровно осуществить этот замысел: как раз в то время маркиз сделался особенно нежен. И я отложила свое решение на несколько месяцев, которые могли стать годами, если бы не невольная помощь господина де Мере.
Вот как это случилось: на ежегодном карнавале все нарядились кто во что горазд; улицы были заполнены людьми в самых причудливых одеяниях; некоторые, по примеру госпожи д'Олонн (которая осмелилась на такую эскападу несколькими годами раньше), переоделись капуцинами, явив, таким образом, народу зрелище сколь непристойное, столь же и богопротивное; как ни грустно, Королева-мать и молодая королева Мария-Терезия сочли возможным подражать этим глупцам и также явились на празднество в маскарадных костюмах. Будучи в гостях у д'Альбре, я не удержалась от замечания, что не понимаю, как это порядочная женщина может принимать участие в столь непристойном увеселении, и зачем Королеве понадобилось, забыв о своем достоинстве, слоняться по улицам в маске. Господин де Мере молча выслушал мою диатрибу, потом, когда я собралась уходить, сказал мне вполголоса: «Мадам, вы такая же талантливая комедиантка, как Росций, о коем говорил Цицерон».
Всей педантичной фразе — ибо мой первый учитель был записным педантом, — крылось осуждение, которое я слишком хорошо поняла; уязвленная до глубины души, я положила немедленно исправить положение вещей с тем, чтобы уж более не подвергать себя подобной критике. Мне было стыдно, что я нарушила собственные принципы, и это чувство перевесило наконец жажду наслаждений.
Два дня спустя я ушла к урсулинкам в монастырь на улице Сен-Жак, где решила пробыть несколько недель. Я объявила, что никого не хочу видеть; маркиз не составил исключения. Эта первая разлука явилась для меня прелюдией к окончательному разрыву: стоило мне расстаться с господином Вилларсо, как моя страсть к нему тотчас угасала, — с глаз долой, из сердца вон. Отгородившись от мирских соблазнов с помощью строгой привратницы, я принялась в одиночестве набираться мужества, коего мне так не хватало в течение трех последних лет.
Когда, после месяца размышлений, я покинула улицу Сен-Жак, я тотчас пригласила к себе господина де Вилларсо, слишком хорошо зная, как опасно любое промедление.
