— Да будет тебе! — опять поморщился Агриппа. — Иди с миром к своей Ревекке и не пугайся так всякой тени… Пойдём, Береника, в сад… Хочешь?..
Иосиф бен-Матафия, говоря пренебрежительно о кучке нововеров, был прав: в самом деле, это была только небольшая кучка сектантов. А кроме того, это были все те же иудеи, которые от иудеев старого закона отличались только верой, что Мессия уже пришёл. Если они крестили новообращённых, так крестили их все иудеи; если у них бывали священные вечерние трапезы, то такие трапезы были у многих, даже язычников; они не отказывались ни от обрезания, ни от закона, ни от храма, ни от дедовских обычаев.
Когда драма Голгофы завершилась таинственным исчезновением тела распятого рабби — в воскресение его сперва веровали или делали вид, что верят, очень немногие, — последователями его овладела растерянность и уныние: чего ждали и чем кончилось! Но так как с мечтой расстаться было трудно, то снова вокруг тени погибшего рабби началось брожение тёмной, неуверенной в себе мысли. Они впадали в противоречия, они уже не знали точно, что говорил учитель, они взапуски творили чудесные легенды; и вот из этого беспокойства мысли стало нарождаться как будто что-то новое, в котором, однако, было очень много старого, привычного, покойного.
Ученики остановились на мысли, что учитель требовал от них, главным образом, ревностного исполнения старого закона. Усерднее других иудеев они посещали храм, соблюдали все посты, все обряды: в первый день каждого месяца они вместе с другими справляли праздник новолуния, на молитве они старались сесть — «ибо написано: счастливы те, кто садятся в доме Твоём», — постились часто по самым неожиданным поводам: то чтобы сновидения их были приятны, то чтобы отвратить от себя дурное предзнаменование, и прочее. Они старались не оскверниться в пище и были твёрдо уверены, что можно есть только те восемьсот видов чистой саранчи, которые установлены законом. Они готовы были часами рассуждать о том, какая вода лучше для очищения…
Первое время, борясь с нуждой, которая царила в их рядах, они робко пробовали было ввести коммунизм — у ессеев на основе строгой дисциплины он процветал, — но тотчас же начались у них ссоры, нищета ещё более усилилась, и вся затея была брошена. И хотя в душах некоторых из них и теплился ещё завет учителя о смирении — кто хочет быть большим, да будет всем слугой, — но лукавое сердце человеческое быстро создало кружок избранных, или Двенадцати, и подсказало, что они-то и есть самые большие… слуги всех. Апостолы ревниво берегли своё высокое положение, и когда появился со своими притязаниями на чин апостольский этот смутьян Павел, они ревниво оттирали его, пренебрежительно говорили, что он Мессию-то никогда и не видел, что пресловутое видение его по дороге в Дамаск только выдумка…
Первое время и здесь души наиболее восторженные настойчиво ждали второго пришествия Мессии на облаках, при звуке золотых труб, приятной верой этой легко заразили всех, и среди верных наступило и здесь полное безразличие к делам земным: раз все это скоро кончится, так о чем же и заботиться?.. И им приятно было думать, что все кругом обречены гибели и что только одни они, верные, спасутся… Во главе общинки — на всю страну нововеров было едва ли более пятисот человек: народ креститься в новую веру не торопился — стал в Иерусалиме Иаков, брат погибшего рабби, человек тупой и сумрачный. Видя, что семена, посеянные его братом, прорастают, — он совсем не понимал, что прорастают семена совершенно другие, — он решил пристать к делу, против которого восставал все время при жизни брата, и легко стал во главе общинки. Свои обязанности он понимал очень своеобразно: никогда не пил вина, не ел мяса, бритва никогда не касалась головы его, никогда он не пользовался тёплой водой для омовений и не натирал тела своего маслом. Он носил — как ессеи — только льняные одежды, и колени его покрылись мозолями, как у верблюда, от постоянной молитвы. Весь закон исполнял он чистосердечно, без обычных и тогда увёрток, считался среди своих праведником и получил от них кличку Облиа, что значит «защитник народа и справедливости». Речь его была важна и немного напыщена, поступь степенна, и в торжественных случаях он уже носил, как первосвященник, золотую полоску на лбу, которая показывала смиренно всем, что он, раб Господень, меньший из всех и всем слуга. В окружении его тем не менее уже почтительно шептали, что Иаков происходил из жрецов, что он был поставлен старейшиной святого города самим Иисусом, что только благодаря его святости не ударила в город губительная молния и что во многих местах библии пророки тайно говорили о нем…
Очень рано начались в общинке всякие распри. Сперва вспыхнули столкновения между иудеями-иерусалимцами, которые никогда не покидали родной страны, говорили по-арамейски и были верны заветам дедов, и иудеями-эллинистами, которые говорили на тогдашнем мировом языке, по-эллински, и стояли очень далеко от строгой фарисейской законности. Они даже имена свои коверкали на иноземный лад: Иешуа был, например, у них Язоном… Закон был для них смягчён, а иногда и совсем отменён аллегорическим толкованием. Они легче воспринимали те новые веяния, которые выдавались за учение погибшего рабби. Но правоверные не любили их, и один из вожаков эллинистов, Стефан, был даже замучен. Под влиянием этого удара общинка временно, из страха гонений, вся разбежалась, но всюду, куда они бежали, они несли с собой новое слово и вербовали верующих…
Потом большую волну поднял Варнава с учеником своим Павлом. Варнава в вере был горяч. Он продал свою землю и вырученные деньги принёс и положил к ногам апостолов — на нужды бедных… Оба с Павлом были новаторами, революционерами. Они — когда вдали от Иерусалима — открыто проповедовали, что старый закон уничтожен, а на его место поставлена Христом свобода. «Если законом оправдание, — говорили они, — то Христос напрасно умер». Одно время к ним примкнул было даже Пётр, но затем перепугался их новшеств, а в особенности свободного общения с необрезанными и от всего хмуро устранился: бедная старая голова его не вмещала в себе всего этого кипения новых мыслей и устремлений, и он часто тосковал о своей старой капернаумской жизни, где все было так тихо, ясно и мило сердцу…
Дела молодой общинки подвигались вперёд совсем слабо, а на глазах их стояла громада храма, которая без слов говорила им, как сильна твердыня старого иудаизма и как мало боится она их. После разрушения города Помпеем лет сто тому назад Иерусалим снова стал богатым городом с двумястами тысяч населения. Но своё значение и силы он черпал уже не от торговли и военной силы, как встарь, а исключительно от храма Иеговы. Каждый иудей, где бы он ни жил, должен был ежегодно вносить в сокровищницу храма две драхмы. Кроме того, в храм притекали со всех сторон и добровольные пожертвования. Затем каждый правоверный иудей должен был хоть раз в жизни совершить паломничество в храм с соответствующими дарами. На счёт культа жило прямо или косвенно в Иерусалиме, как и около Артемиды Эфесской, бесчисленное множество людей: священство — в Иерусалиме было около двух с половиной тысяч священников, — книжники, менялы, ремесленники, а также крестьяне и галилейские рыболовы, которые находили в Иерусалиме прекрасный сбыт для рыбы, мёда, коз, пшеницы, овец и прочего.
Выгоды этого предприятия обратили на себя внимание многих. Так, некто Ониас, сын иудейского первосвященника, построил в Египте при помощи царя Птоломея Филадельфа храм Иеговы: царь надеялся, что иудеи — их Александр Македонский выселил в Египет в большом числе — будут ему при храме ещё вернее. Но дело не пошло. Несравненно неприятнее для иерусалимцев было соперничество храма, выстроенного в Самарии, на горе Гаризим, сектой самарян ещё при Александре Македонском. Но и сихемский храм соперничать с иерусалимским не мог: в Иерусалиме за храмом стояла многовековая традиция…
И под сенью древнего храма, в самом сердце иудаизма, маленькая общинка усердно разрабатывала основы своей как будто старой, но как будто и новой веры, шла вперёд ощупью и все, что в тёмных усилиях своих, с великими на все стороны спорами находила, то выдавала — так ей самой казалось — за слово Божие…
…Как всегда, собрались во дворе дома Иакова, у Рыбных ворот, под старым орехом. Солнце склонялось уже к закату, и вся золотая была земля. Город шумел ровным, как море, шумом. Иаков, закрыв глаза, сидел на камне, а остальные — собралось человек двадцать — расположились кружком на тёплой земле. Пётр был задумчив и лицо его — он очень постарел — было утомлено и грустно: нет, не вернётся, знать, доброе старое время!..
— Так привязались, что едва отбился, — рассказывал один из верных, нестарый человек с лицом аскета и буйными, грубыми волосами. — Ежели, кричат, был он Мессией, так как же принял он такое страдание? А я говорю — так, бывало, Варнава говаривал, — что для того-де и пострадал он, и всякое поношение принял, чтобы быть потом наиболее прославленным. Невинный, он принял на себя наши грехи и страданиями своими искупил их…
