Это – из «Стрелецкой песни» Сергея Маркова; поет молодой воин семнадцатого века, – но разве не такими же отчаянными думами были охвачены рядовые россияне, не по своей воле оказавшиеся в Даурии во время гражданской войны… И мы понимаем, что исторические события дальних веков свершались точно такими же, как мы, людьми, разве что в иных одеждах, но и любивших, и веривших, и страдавших точно так же, как их потомки в 1920 году и как мы сегодня, как любой из нас…
История не повторяется,
Но есть разительные сходства… —
так некогда написал Сергей Марков в стихотворении «Стансы», размышляя над горестными судьбами российских людей созидания и мужества. Сходства действительно поражают… Вспомним несколько пассажей из прочитанного романа. Самое начало его, строки, ужасающие своей особой «эстетикой смерти»:
«Голова изменника лежала на сложенном вдвое цветном мешке в углу высокой комнаты, струившей лазурную прохладу свежей побелки. У головы было лишь одно ухо, прилипшее к желтой щеке, распоротой клинком. Пухлая щель в щеке позволяла видеть прикушенный черный язык и ровный ряд зубов. Радостный ужас заставил человека, склонившегося над головой врага, закрыть глаза и отойти к окну… Длинная муха внезапно ударилась о стол, поползла, расправляя дымные крылья, и, наконец, скрылась в вывернутой ноздре казненного».
Эта сцена – из 1920 года, но она могла быть точно такой же и во времена Батыя, и в пору пугачевского бунта. Вчитаемся в другие страницы, где изображена кровавая бойня: за исключением незначащих штрихов, перед нами – и Афганистан 80-х, и Ближний Восток наших дней. И – наше Закавказье, Карабах, Осетия… Вспомним, что говорит Юнгу его добровольный летописец Збук:
«Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… Орудийный выстрел, со стены дома сыплется штукатурка, лопаются стекла, ребенок роняет куклу, дым рвется из окон, солдаты, пригнувшись, бегут по мостовой, их сапоги вымазаны кровью, в крови щеки, и их нельзя вытереть даже рукавом, потому что и он забрызган кровью…»
Да, именно такова та реальность, которой оборачиваются «священные идеи», движущие теми, кто жаждет по своей воле «переустроить мир», для кого бытие целых народов – нечто вроде куска материи, которую можно пластать и кроить. И Юнг подтверждает это собственным откровением:
«… Я думаю, что история – это костер, который всегда тлеет, и лишь иногда пламя его поднимается до неба. Нужно прийти и разворошить этот костер. Аттила, Бисмарк, Наполеон… может быть, а и, наверное, быть может – Я! Разворошу или нет? Уже, уже разворошил, поймите вы это».
Даже Юнг – человек безумной смелости: не за жизнь, не за зеленое существование свое он боится, его страшит, что без его «Я» не будет «разворошен костер истории». Люди будут просто жить, любить, растить детей, сеять хлеб, строить дома, писать книги и петь песни – и им дела не будет ни до Юнга, ни до других носителей «великого Я», мечтающих кроить судьбы миллионов по своей прихоти, ради «высших принципов». А потому и окружают Юнга железной стенай его телохранители – «люди, умеющие убивать и отличавшие кровь от кумыса только по цвету…. Он, не пугавшийся смерти, искавший ее в боях, боялся стен своего жилища».
… Но пора бы здесь нам вспомнить, что в те самые месяцы, когда происходит действие «Рыжего Будды», по России в своем личном бронепоезде под красным флагом буквально летал от одного фронта к другому, от одной дивизии к другой, зажигательными речами поднимая дух бойцов и сотнями расстреливая тех, чей дух не поднимался (в том числе и мирных жителей), один из главных лидеров другого стана в гражданской войне, – однако он, тоже окруженный сотнями телохранителей, свою программу переустройства мира сводил к призыву, который вполне естественно мог бы звучать в устах и в приказах Юнга: «Железной рукой загоним человечество в счастье!» Звали этого весьма интеллигентного вида человека – Лев Давидович Бронштейн, но миру он стал известен под псевдонимом – Троцкий…
Раз уж здесь прозвучало имя одного из реальных деятелей на военно-политической сцене той поры, то, думается, настало время раскрыть «псевдонимы», которые дал Сергей Марков главным действующим лицам своего романа. Полагаю, многие из читателей, даже если они не заглянули в аннотацию, смогли «вычислить» – кто такой Юнг: ведь своими именами названы и Колчак, и атаман Семенов, а ведь рядом с последним, подчиняясь ему, воевал, вел «с бору по сосенке» собранные белые части лишь один из известных, крупных военачальников контрреволюционного движения в Восточной Сибири. Им был…
… Роман Федорович Унгерн фон Штернберг. Барон Унгерн. Остзейский дворянин, потомок древнего немецкого рода рыцарей (впрочем все фамильные сведения о нем, изложенные в романе «летописцем» Юнга Збуком и другими героями – совершенно достоверны, документально точны). Российский офицер, дослужившийся до чина генерал-лейтенанта, – впрочем, это звание он получил уже в рядах белого движения, революцию же встретил полковником. И – правоверным буддистом. Да, христианин-протестант стал убежденным приверженцем древней религии, предполагающей не просто «жизнь души после смерти тела», но словно бы вечный золотой сон, овеваемый сладко-пряными ароматами храмов, пагод, кумирен; и это тысячелетнее тягучее забытье, столь созвучное глубине просторов Азии и величию ее седых вершин в Гималаях, может прерываться, если человек становится одним из многочисленных «бодисатв», новым живым воплощением вечно спящего Гаутамы-Будды… Как произошел сей переход российского немца и царского офицера в буддизм? трудно нам сегодня понять; быть может, в будущем исследователю предреволюционных лет, который проникнет в пока еще «закрытые» архивы, удастся это сделать. А, может быть, это произошло с Унгерном так же, как с героем одного из ранних рассказов С. Маркова «Подсолнухи в Париже», ханским сыном Алихановым, мусульманином, что тоже учился в петербургском кадетском корпусе, – он «…сам не мог объяснить, почему он так крепко уверовал в новое пестрое и спокойное учение». Неисповедимы пути духовной жизни, да и, попросту говоря, чего только не бывает на свете (и, к слову сказать, когда читаешь и прозу, и стихи Сергея Маркова, это понимаешь с особенной ясностью: сама жизнь, горчайшая и сладчайшая одновременно, во всем ее великом многообразии предстает на страницах его книг…)Одно можно предположить с уверенностью: потомок крестоносцев, мечтавших некогда покорить мир, человек, несший в себе эту мечту, барон Унгерн все-таки не случайно обратился в буддизм. Не вдаваясь в богословские тонкости и подробности, необходимо отметить, то философская (да и обрядовая) сторона этого вероучения действительно может в определенных условиях дать личности гораздо большее душевное спокойствие и духовную раскрепощенность, дать гораздо большее оправдание всей жизнедеятельности человека, чем это делают другие религии. Даже очень воинственные по сути своего культа. Например, в буддизме, по существу, совершенно отсутствует понятие, изначально обязательное в большинстве евразийских религий: понятие греха. Европеец, становясь буддистом, можно сказать, душой попадает в совершенно иной космос, в «ином измерении» живет, и общепринятые в окружающем его мире и обществе законы над ним уже не властны… Так что в какой-то мере (конечно, лишь в какой-то) можно понять причины, внутренне облегчившие обращение Унгерна-Юнга в это вероисповедание: его душа, исполненная непомерной гордыни и отчаянного честолюбия, желания утвердить свое «Я» любой ценой, по-своему стала свободной, вырвалась из полного условностей, тесного и строгого христианско-европейского мира в величавое безбрежье непробужденных (особенно в то время) восточных просторов, на которых – по мнению барона – обитают во сне тысячелетий «неиспорченные» народы и племена… Они-то и станут ему опорой, – так мечтал потомок крестоносцев.
Ведь не случайно он уже буддистом впервые является в монгольские пределы еще в 1911 году, когда в Европе все было еще спокойно: потомки чингисхановых племен восстали против китайского владычества. Вообще-то монгольский мятеж 1911 года (называемый в учебниках «первой монгольской революцией») был довольно редким в истории явлением, – отчаяние простых монголов сомкнулось с недовольством монгольской феодальной знати и было благословлено священниками-ламами, безраздельно владевшими духовной жизнью страны. Барон понимал: в Российской империи ему, хоть он и дворянин и офицер, к «державным» вершинам не пробиться. В мирное время всюду требуются труженики, созидатели, а не авантюристы, одержимые непомерными амбициями, – так было тогда и у нас. И он решил «отдать шпагу» ламам и степным князьям – решил всерьез, уже как истовый буддист, готовый стать «восточным Цезарем». Но тогда в Монголии обошлись без него… Когда же Сибирь стала сотрясаться в сшибках красных войск с колчаковскими легионами, в Центральной Азии вновь возник тугой узел истории, в котором сплелись и революционный порыв монгольских повстанцев, и милитаристские планы самураев, и монархические устремления маньчжурской правящей верхушки, и множество иных военно-политических нитей и линий, идущих и с Востока, и с Запада. На гребне этой бури и решил взмыть к вершинам славы Унгерн…
