Анне Петровне в это время было пятнадцать лет, а брату ее Осипу минул двадцать один и он получил в свое распоряжение наследственный капитал, от опекуна и попечителя, которым состоял Иван Петрович Архаров.
— Десять бы тысяч, какой, двадцать бы не пожалел, только бы добыть себе фамилию… А то без имени овца — баран… Удружил покойничек, не тем будь помянут! — говорил молодой человек.
Куш соблазнил вечно нуждавшегося Павла Никитича.
— Я тебе, быть может, это дело оборудую… — заявил он, — только чур, потом на попятную не ходить… Двадцать тысяч.
— Двадцать тысяч…
— По рукам?
— По рукам.
Они подали друг другу руки.
Слава о сметке и ловкости квартального Давыдова ходила по Москве.
Каверин жил в подведомственном ему квартале. Он решил обратиться к нему.
— Дело мудреное.
— Две тысячи…
— Трудновато…
— Три…
— Поищем…
— Пять…
— Найдем… — успокоил его Давыдов.
Он, действительно, не ударил в грязь лицом и нашел какого-то католического патера, на попечении которого был юноша, почти однолеток Осипа Петровича, умиравший в чахотке.
Этот юноша был граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий.
Давыдов начал подходы, и патер, соблазнившись ценой — Петр Иванович довел ее до пяти тысяч рублей — согласился продать бумаги графа, тем более, что с ними не связывалось никакого имущества, которого у графа не было, так как его отец пожертвовал все свое состояние одному из католических монастырей польского королевства, а сына отдал на попечение монахов.
— Все равно умерет-то, ему, что графом, что крестьянином Осипом Петровым, — согласился патер на убеждения Давыдова.
— Только ведь ваш русский юноша должен обучиться по-польски и принять католичество, — заявил патер.
Петр Иванович явился к Каверину.
— Пять тысяч мало, надо десять, за то будет графом, — сказал он и передал все подробно, не называя монаха.
Павел Никитич поскакал к Осипу Петровичу и, соблазнив его графством, сорвал прибавку в десять тысяч.
Архаров, сознавая положение безъимянного племянника, согласился.
— Я по-польски знаю, у меня дядька поляк был, — сказал Осип Петрович. — Католиком тоже буду — отчего не быть… Только бы имя да титул… Поеду за границу, там в языке понаторею.
Деньги были получены Кавериным и десять тысяч вручены Давыдову.
Последний половину из них выдал патеру.
Бумаги были получены, и молодой граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий вскоре уехал за границу.
Недели через две после получения от патера бумаг настоящий граф умер.
По мысли того же Давыдов, к которому патер обратился за советом, как поступить с покойным, последнему положили в карман паспорт на имя Осипа Петрова, одели в верхнее платье и вынесли на улицу.
Полиция подняла мертвое тело, а Архаровы похоронили его, согласно паспорту, по православному обряду, как своего воспитанника.
Патер утешал себя тем, что Господь и там отличит католика и что стало на земле меньше одним православным. Но больше всего утешала его шкатулка, в которой прибавилось еще пять тысяч рублей.
Императрица Мария Федоровна и великие княгини со свитою уехали из Москвы ранее государя, прямо в Петербург, и не присутствовали на последнем балу, данном дворянством в честь своего государя, Таких балов и празднеств был целый ряд.
Великолепные огромные залы московского дворянского собрания были буквально залиты светом множества восковых свечей из люстр, канделябр и консолей. Оркестр гремел.
Волны тарлатана, блонд и газа, оттеняемые мундирами военных и штатских чиновников, полу скрывали обворожительные формы московских красавиц; плечи, как бы выточенные из слоновой кости, блестели своею свежестью и белизною, хорошенькие личики улыбались, как утро мая.
Все было оживлено, все ликовало, и центром этого оживления был император Павел Петрович, с лица которого, как успели заметить все, во все пребывание его в Москве, не сходила довольная улыбка.
Москва гордилась этим, Москва была довольна.
Сердце России билось так же ровно и спокойно, как билось сердце ее царя.
Павел Петрович был окружен целым букетом красавиц, среди которых особенное внимание обращала на себя Зинаида Владимировна Похвиснева.
Она неотлучно следовала за ним и не спускала с него глаз. Государь заметил это и обратился к находившемуся вблизи Кутайсову.
— У Похвиснева хорошенькая дочка.
— Да, ваше величество, не дурна, бедняжка.
— Почему бедняжка?
— Она ваше величество, из-за вас потеряла голову.
Павел Петрович рассмеялся.
— Она еще совсем дитя!
— Не совсем, ваше величество, ей девятнадцать лет…
Государь подошел к Похвисневой — это только и надобно было тщеславной девушке — и довольно долго беседовал с нею среди расступившейся на почтительное отдаление разряженной толпы.
После беседы Павел Петрович подошел к Кутайсову и выразил мнение, что она забавна и наивна. Иван Павлович самодовольно улыбнулся.
Через день после этого бала был назначен отъезд государя из Москвы. Накануне отъезда государь был печален. Ему, видимо, жаль было расставаться с первопрестольной столицей.
Встреча, оказанная ему в Москве, была восторжена, и так как сердце государя было от природы мягкое, то он был живо тронут этими выражениями преданности и любви.
Павел Петрович обладал любящею и чувствительною душою. Ему казалось, что только в Москве он может быть счастлив.
Всегда пасмурный и холодный Петербург пугал его. Воспоминания не только детства, но даже юности и зрелых долгих лет, проведенных Павлом Петровичем наследником престола, вызывали в его душе горькие воспоминания.
Среди блестящего двора своей матери, он был одинок, забыт, милости монархини изливались на всех ее окружающих, исключая его, ее сына.
Все, кто имел хотя малейшее прикосновение ко двору, утопали в роскоши, а он, наследник престола, положительно нуждался, должен был занимать деньги у вельмож, выдавать обязательства, которые часто не в силах был оправдать к сроку.
Он принужден был просить.
Эти перенесенные им огорчения, почти унижения, положили роковую печать на его характере.
Угрюмый и мрачный, он редко был в хорошем расположении духа.
Ушедший в самого себя, подозрительный, он недоверчево относился к людям, ему не близким, не «малого двора», как называли тогда приближенных к «наследнику престола».
Сделавшись государем, он, конечно, не верил в искренность расточаемых перед ним уверений в любви и преданности. Большинство этих уверений и на самом деле не стоило доверия.
Как все нелюдимые люди, бывающие часто наедине со своею душою, он был мистик, обладал даром предчувствия, глубоко верил в загробную жизнь и возможность сношений двух миров.
Его энергичный, сильный духом и славный делами прадед Петр Великий был его идеалом.
Не находя себе полного сочувствия среди окружающих, Павел Петрович был уверен, что дух великого преобразователя России играет деятельную роль в земной судьбе его царственного правнука.
Не задолго до смерти императрицы Екатерины, великий князь, пробыв почти целый день в Петербурге, вернулся в Гатчину, встревоженный и совершенно расстроенный.
Хотя это было всегда результатом поездки «к большому двору», но все же не в такой степени.
Мария Федоровна стала расспрашивать его о причинах такого состояния его духа.
Они были в кругу лишь нескольких близких к ним лиц.
— Я знал, я был в этом уверен, — сказал великий князь.
— Что знал, в чем был уверен? — недоумала императрица.
— Он один понимал меня, один из всех, он один и жалеет меня искренно…
— Кто он?
— Петр… великий Петр!..
— Что ты говоришь? — испуганными глазами посмотрела на него Мария Федоровна.
— Ничего такого, чему можно было бы удивляться…
— Но что же такое случилось?
— Я видел его…
— Кого?
— Петра… великого Петра…
Императрица в ужасе отшатнулась от него. Придворные тревожно переглянулись.
Великий князь заметил это и горько улыбнулся.
— Вы, видимо, все не верите в бессмертие души, а я глубоко верю. Не верить нельзя, вы никогда не задумывались об этом… Это, говорят, свойство счастливых людей… Я не принадлежу к числу их. Я много думал об этом, скажу более, я убедился в возможности сообщения двух миров, и не сегодня, а много раньше и несколько раз…
— Ты видел его… — первая прошептала Мария Федоровна, поняв в чем дело.
— Как тебя…
— Где?
— Я шел несколько часов тому назад из дворца по Морской улице… Он вдруг появился рядом со мной… Прошел шагов двадцать и сказал полным сочувствия голосом: «Бедный, бедный Павел!»
