— По правде говоря, — продолжал Жак срывающимся голосом, — я сам не знаю, почему я… Конечно, многое можно было бы сказать на эту тему — и сказать лучше, чем могу это сделать я… Допустим даже, что я несправедлив к Пуанкаре… что я преувеличиваю долю ответственности Франции… Это все несущественно! А важно то, что война надвигается! И необходимо во что бы то ни стало предотвратить опасность!
Антуан недоверчиво улыбнулся, что привело Жака в бешенство.
— Вы, все вы… преступно беспечны в своем спокойствии!.. — воскликнул Жак. — Когда класс буржуазии решится наконец открыть глаза и увидеть все обстоятельства в настоящем свете, то, вероятно, будет уже поздно… События назревают. Возьми газету «Матэн» за сегодня, девятнадцатое июля. В ней пишут о процессе Кайо. В ней пишут о летних каникулах, о морских купаниях, о рыночных ценах. Но на первой полосе есть статья, не случайно помещенная здесь, которая начинается словами, заряженными динамитом: «Если вспыхнет война…» Вот до чего мы дошли!.. Запад — точно пороховой погреб. Стоит где-нибудь вспыхнуть искре!.. А люди, подобные тебе, говорят: «Война?..» — таким тоном, каким ты только что это сказал… Можно подумать, что в ваших умах это слово звучит так же просто, как и на ваших устах… Вы говорите «война», и никто из вас не думает, что это значит — «неслыханная бойня», «миллионы невинных жертв»… Ах, если бы только ваш ум на миг вышел из оцепенения, вы все, как один, поднялись бы, — и ты первый! — чтобы что-то предпринять, чтобы бороться, пока еще есть время!
— Нет! — твердо ответил Антуан. В течение нескольких минут он хранил молчание. — нет! — еще раз повторил он, не поворачивая головы. — Я — никогда!
Как ни был он, помимо своей воли, смущен вопросами, затронутыми братом, Антуан ни за что не хотел позволить беспокойству овладеть его душой, разрушить упроченное существование, которое он себе создал и на котором было основано его жизненное равновесие.
Он слегка выпрямился и скрестил руки.
— Нет, нет и нет! — твердил он с упрямой улыбкой. — Я не из тех, кто поднимется, чтобы вмешаться в мировые события… У меня есть свое собственное, вполне определенное дело. Я тот человек, который завтра в восемь часов утра должен быть на месте, у себя в больнице, и должен помнить, что у номера четвертого — флегмона, а у номера девятого — перитонит… Ежедневно мне приходится иметь дело с десятками несчастных малышей, которых необходимо спасти… Так вот, я и говорю «нет!» всему остальному!.. Человек, у которого есть профессия, не должен отвлекаться от нее и соваться без толку в такие дела, в которых он ровно ничего не смыслит… У меня есть профессия. Мне приходится решать точные, вполне определенные задачи в хорошо знакомой мне области, и от них часто зависит человеческая жизнь, иногда судьба целой семьи… Теперь ты понимаешь? У меня есть дела поважнее, чем щупать пульс Европы!
В глубине души Антуан считал, что те, кому вверяется управление государством, должны, в силу самого их призвания, быть знатоками своего дела, специалистами во всех сложных вопросах международной политики, и люди несведущие, вроде него самого, могут на них спокойно положиться. Слепое доверие, которое он питал к французскому правительству, распространялось и на правителей других стран. Антуану было присуще врожденное чувство уважения к специалистам.
Жак присматривался к брату с каким-то новым чувством. Ему вдруг пришло в голову, что вся пресловутая уравновешенность Антуана, которой он некогда восхищался как великим достижением разума, как победой рассудка над противоречиями мира сего и которая всегда внушала ему смешанное чувство раздражения и зависти, — была просто-напросто самозащитой деятельного ленивца, одного из тех, что суетятся, можно сказать, из спортивного интереса, ради самоутверждения. Или, вернее, — не была ли уравновешенность Антуана счастливым результатом того, что он избрал для себя ограниченное, в сущности, довольно узкое поле деятельности?
— Ты говоришь: «военный психоз», — продолжал Антуан. — Ерунда! Я не придаю, как ты, столь важное значение этим психологическим факторам… Политика, по существу, имеет дело с вполне конкретными явлениями, и благородные порывы чувствительных душ заслуживают тут еще меньшего внимания, чем где бы то ни было. Таким образом, даже если те опасности, которые ты предрекаешь, окажутся вполне реальными, мы не в силах ничего изменить. Абсолютно ничего. Ни ты, ни я, ни кто бы то ни было!
Жак стремительно вскочил.
— Это неправда! — воскликнул он в порыве возмущения, который ему на этот раз не удалось обуздать. — Как? Перед лицом такой угрозы склонить голову и продолжать копаться в делишках в ожидании катастрофы? Это просто чудовищно! К счастью для народа, к счастью для всех вас, есть люди, которые не дремлют, люди, которые не задумаются завтра же отдать свою жизнь, если это понадобится, чтобы предохранить Европу от…
Антуан наклонился вперед.
— Люди? — спросил он заинтересованный. — Какие люди? Ты?..
Жак подошел к дивану. Возбуждение его несколько улеглось. Он смотрел на брата сверху. Глаза его сияли гордостью и доверием.
— Известно ли тебе, что на свете существует двенадцать миллионов организованных рабочих? — произнес он медленно, с расстановкой, лоб его покрылся каплями пота. — Известно ли тебе, что международное социалистическое движение имеет за собой пятнадцать лет борьбы, совместных усилий, солидарности, непрерывных успехов? Что в данное время имеются значительные социалистические фракций во всех европейских парламентах? Что эти двенадцать миллионов приверженцев социализма распределяются примерно на двадцать различных стран? Что более двадцати социалистических партий образуют с одного конца света до другого непрерывную цепь, объединенную братскими чувствами? И что основной идеей, связывающей их, главным пунктом их соглашения является ненависть к милитаризму, непреложное решение бороться против войны, какова бы она ни была, откуда бы она ни возникла, потому что война — это всегда ухищрение капиталистов, за которое народ…
— Кушать подано, — объявил Леон, появляясь в дверях.
Жак, прерванный на полуслове, вытер пот со лба и снова сел в кресло. Как только слуга исчез, он пробормотал как бы в заключение:
— Теперь, Антуан, тебе, может быть, стало понятно, зачем я приехал во Францию…
В течение нескольких секунд Антуан молча смотрел на брата. Изогнутые брови над глубоко посаженными глазами сошлись, образовав напряженную складку, выдававшую сосредоточенность его мысли.
— Вполне понятно, — произнес он каким-то загадочным тоном.
Наступило молчание. Антуан спустил ноги с дивана и сидел, подперев голову ладонями, уставившись взглядом в пол. Затем слегка пожал плечами и встал.
— Пойдем-ка обедать, — сказал он, улыбаясь.
Жак, ни слова не говоря, последовал за братом.
Он был весь в поту. Посредине коридора ему вспомнилось, что рядом ванная комната. Соблазн был слишком велик и победил его колебания.
— Послушай! — внезапно сказал он, покраснев, как мальчишка. — Может быть, это глупо, но мне безумно захотелось принять ванну… Сейчас же… до обеда… Можно?
— Черт возьми! — воскликнул Антуан, развеселившись. (Как ни нелепо это было, но у него возникло ощущение, что он берет какой-то маленький реванш.) — Ванну, душ — все, что тебе угодно!.. Пойдем.
Пока Жак плескался в ванне, Антуан вернулся в кабинет и вытащил из кармана записочку Анны. Он перечел ее и тут же разорвал: он никогда не хранил женских писем. Внутренне он улыбался, но улыбка была почти неуловима на его лице. Усевшись на диван, Антуан зажег папиросу и снова растянулся на подушках.
Он размышлял. Не о войне, не о Жаке, даже не об Анне, — о самом себе.
«Я раб своей профессии — вот в чем беда, — думал он. — У меня недостает времени на размышления… Размышлять — это не значит думать о своих больных и даже вообще о медицине; размышлять — это значит задумываться над окружающим миром… На это у меня нет свободного времени… Мне казалось бы, что я отнимаю время от своей работы… Вполне ли я прав? Верно ли, что мое профессиональное существование — это и есть жизнь? И в этом ли вся моя жизнь? Не уверен… Я чувствую, что под оболочкой доктора Тибо скрывается еще кто-то, а именно — я сам… И этот «кто-то» задавлен… с давних пор… быть может, с той самой минуты, как я выдержал свой первый экзамен…. В тот день — трах! — мышеловка захлопнулась. Человек, которым я был, человек, существовавший во мне до того, как я стал врачом, человек, который и сейчас еще живет во мне, — это как бы зародыш, уже давно переставший развиваться… Да, пожалуй, со времени первого экзамена… И все мои собратья живут так же, как я… Может быть, и все занятые люди? Как раз лучшие из людей… Потому что именно лучшие всегда жертвуют собой, уходят с головой в профессиональную работу, поглощающую все силы… Мы напоминаем свободных людей, которые вдруг продались бы в рабство…»
