добрый, такой добрый, я вам и сказать не могу. Другого такого, должно, и не было никогда, и не будет. Пять лет прожил я у него, как в царствии небесном, на шестой год приключилась беда, убили его в перестрелке. Не поверите, ваше благородие, все солдаты в роте плакали, как по родному, право слово, а про меня уж и говорить нечего, до сих пор, как вспомню, так сердце и заноет. Опосля смерти барина моего, прапорщика Вахрамеева, меня из денщиков взяли обратно в роту. Но только недолго довелось мне послужить в строю. Месяца не прошло, как перевели к нам в полк офицера одного. Офицер-то этот был не русский, а немец, и немец-то настоящий, из немецкой земли. Из себя он, надо правду сказать, был молодец, высокий такой, плечистый, грудь колесом. Молодой еще, лет тридцать было ему али нет — не знаю. Говорили у нас промеж солдат, быдто его король немецкий нарочно на Кавказ прислал воевать учиться, по тому самому, что супротив кавказских войск другой армии и на свете нет. Наш фельдфебель такой человек был, про всех все знал, так вот он рассказывал про этого немца. Призвал, грит, его прусский царь, так и так, говорит, дошло до меня известие, у соседа моего, русского царя, есть армия, такая ли армия, что каждый солдат десятка стоит, а про офицеров и говорить нечего. Кабы, грит, пожелали, я бы, грит, их всех к себе тремя чинами выше взял, да не пойдут. Вот я и надумал, чтобы послать тебя, герр Штольц — немца Штольцом звали — на тот самый Кавказ, поезжай, поучись, как там кавказская армия воюет. Постарайся высмотреть все досконально. Все ухватки и сноровки ихние, а как вернешься — я тебя сичас в генералы произведу и других офицеров на выучку отдам. Учи их, чтобы они, значит, под стать русским были. Выслушал Штольц приказание царя своего, вздохнул тяжеленько, по тому самому, что на Кавказ-то ехать его страх брал, одначе спориться не стал.
— Слушаюсь, грит, сполню, как смогу.
С этим он и на Кавказ приехал. Зачислили его в наш полк и начал он служить. Одначе не пришелся он по душе ни господам офицерам, ни того больше солдатам. По-русски едва говорил и все сердился. Брови нахмурены, всем всегда недоволен, ходит как индюк и никогда-то не улыбнется.
Вот, думаем, чадушко-то накачалось на нашу шею.
Скоро дошел в роту слух, что, мол, Штольц денщика себе просит. Сначала думали, не дадут ему денщика, потому что он немец, немецкого царя подданный, стало быть, и денщик ему должен быть оттуда же, а никак не наш, русский. Одначе на повтурку вышло не так. На другой же день призывает наш ротный фельдфебеля и говорит: "Поручик Штольц себе денщика просят, так ты выбери им денщика, да только смотри у меня, выбирай не как-нибудь, а постарайся найти что ни на есть самого лучшего, чтобы смышлененький был, и бесприменно честного, потому он немец, он в чужом государстве, язык знает плохо, ему с плохим денщиком пропасть можно".
Фельдфебель, чтоб ему пусто было, и назовись мною. Парень, грит, смышленый, бойкий, художеств за ним никаких не замечено, а главное дело, и службу денщицкую знает, у прапорщика Вахрамеева пять годов денщиковал, завсегда им довольны были.
Таким-то вот манером и назначили меня к немчину. Явился я к нему и спервоначалу вижу, плохое мне будет у него житье. Уж по тому, как он мне вещи свои сдавать начал, понял, каков он человек есть. Верите ли, ваше благородие, два дня сдавал. Ей-богу, не вру. Иной ротный командир роту скорей сдаст, чем он свою хурду-мурду. Диво бы вещей было много, а и всего ничего, на одном ишаке увезешь. Вынет, например, рубаху, развернет перед носом и учнет про нее лепертовать, какая она, диви я сам не вижу, а опосля того начнет ее со всех концов показывать: и так, и эдак, и на свет-то, пуговки все перещупает и опять сложит.
И каждую-то вещь так, одурь возьмет.
Разов десять приказал при себе чемодан укладывать, из Неметчины своей привез, несуразный такой чемоданище. На первый взгляд быдто и удобный, а начнешь укладывать — одно горе. Ремешков, петелек в нем, пряжек разных — уйма целая, а все ни к чему.
Долго он меня с этим чемоданом мучил. Вынет все вещи, разложит по всей комнате и велит складывать, а сам на часы смотрит, и никак ты ему не потрафишь. Уложишь по его, как он приказывает, глядишь, минуту, альбо две опоздал против того срока, в какой чемодан его проклятый уложить следовает. Ко времени поспел, смотришь, что-нибудь не так положил, например, носки поверх платков, а он требовал платки поверх носков, диви не все равно, что поверх чего лежит, не на человеке чай, а в чемодане.
Впрочем, не на одной укладе замучил он меня, выматывал он мне душу и другим манером. Верите, раз по двадцать в день руки заставлял мыть. Соберется ли куда идти в гости, раньше чем мундир ему подашь, ступай руки с мылом мой. Сапоги снимешь, опять мой. Потребует стакан воды принести, первым долгом на руки смотрит.
— Фа, — говорит, — грязни ляп, опять грязни ляп, зашэм грязни ляп стакан брал. Ступай ляп милем мой, тогда воду дафай.
Идешь со стаканом назад в кухню, моешь руки и опять ему, чертяке, тот же стакан несешь. Подавись, анафема. И так он меня этим мытьем рук донял, что я и сказать не умею. А тут еще и товарищи зубоскалят. Придешь в роту, сейчас обступят: "Покажи ляп, — кричат, — фи, зашэм ляп грязни, иди мой ляп". Ну, съездишь, кто поближе, в рыло, плюнешь и пойдешь назад.
В бой идти собирается — еще того горше: всю ночь сидит, письмо строчит; у него, у ирода, там, в Неметчине, невеста оставалась, так вот он ей, со страха, што ли, али обычай у них такой, перед каждым боем отписывал свою волю. Как ей поступать в случае его смерти, все до мельчайших подробностей. Сколько времени траур носить, за кого и когда замуж выходить. Словом, до точности, быдто она сама не знает, как ей быть опосля его смерти. Пишет это он всю ночь, а сам на патрет смотрит, а ты спать не моги, потому он то и дело кличет за всяким вздором. Проканителишься с ним до утра, а утром в поход, и отдохнуть некогда. Хуже же всего было это, как он
