Безответственная толпа не была столь нерасторопной, чтобы не понять свою силу.
В этом есть доля вины и нашей устаревшей конституции. Чего может один человек, вне зависимости от высоты его положения, достичь за один год неоплачиваемой должности? В то время я мечтал о том, что мог бы сделать первоклассный правитель, которому на неограниченный период были бы предоставлены полномочия и дана свобода переделать конституцию без права вето. Зачем притворяться, что я не считал себя тем, кому это по плечу? Ирония моей судьбы заключается в том, что мне был дан шанс, точно такой, о каком я мечтал, но я потерпел неудачу: не сумел им воспользоваться из-за своих слабостей и мелких амбиций, которые позволили маленьким, ничтожным людишкам уничтожить мою работу.
Но это пока еще в будущем.
На моем столе этим утром я обнаружил пожелтевшую табличку дневника, давно забытого, который Эпикадий откопал из какого-то тайника и специально положил туда, где я непременно должен был заметить его. Он не мог найти лучшего способа освежить мою память.
«День рождения Корнелии, — прочел я, удивленный небрежностью собственного почерка. — Зарезано два молочных поросенка для утреннего принесения жертвы богам. Рутилий Руф прибыл из Рима. Продолжительная беседа об опасной ситуации с италиками, сообщения о мятежах, обычные неприятности. Р. страстно выступает против финансовой коррупции за границей, неосуществимость обывательских судов. А также сделал приватное предложение, чтобы я второй раз женился. Столь же неловко, как и прежде, но с большей настойчивостью. Неужели я начинаю соглашаться с его доводами?»
По мере чтения я ясно припоминал эту сцепу. На вилле наступал вечер, августовский вечер, с густым ароматом тимьяна и клевера, полный знойных воспоминаний о полуденной жаре. Мы с Руфом прогуливались по саду между высоких живых изгородей из эвкалипта, под южной стеной, где было обилие персиков и тяжелых виноградных кистей. С близлежащего склона время от времени доносился лай овчарки, а пастух кричал или свистел ей в ответ.
Руф, суровый, сухой вояка лет шестидесяти, был моим коллегой в Галлии. У него — совесть республиканца и непреклонные понятия об ответственности воина. На первый взгляд у нас было мало общего; однако, вопреки всем ожиданиям, у нас установились сдержанные, серьезные дружеские отношения. Каким-то любопытным образом каждый из нас находил в другом те качества, которых ему недоставало.
— Здесь легко забывать, — сказал я.
Вечерняя звезда непрерывно мигала в темнеющем небе; из дома слышались звуки суеты, грохот и крики — мои рабы готовили на кухне пир в честь дня рождения Корнелии.
Руф кивнул, сжав свои узкие ладони за спиной, и посмотрел на ломаную линию холмов, простиравшихся далеко к горизонту.
— Если мы не предпримем никаких действий в ближайшем будущем, Луций, никто уже ничего не будет способен забыть. После Рима этот покой… — Он глубоко втянул в себя воздух.
Мы остановились на минутку, смакуя тишину. Где-то в деревьях ухала ушастая сова. Руф задрожал и быстро скрестил пальцы. Я никогда не думал, что он суеверен, и сказал ему об этом.
Он обернулся ко мне и ласково улыбнулся.
— Нет, — сказал он, — я не суеверен, просто о народе не думаешь, как об отдельных людях, не так ли, Луций? Особенно ты. Я чувствую, что здесь я могу говорить с тобой свободно. Ты довольно долго боролся со своими чувствами. Ты не настолько безразличен к моим идеям, как хочешь это показать. А что, если я скажу тебе, что в сенате сегодня есть люди, которых тошнит от коррупции, люди, которые предлагают править согласно тому правосудию, которое ты предпочитаешь презирать, что бы ты на это сказал?
— Во-первых, что они безумны, а во-вторых, что им никогда не выпадет такой шанс.
Почти совсем стемнело, я заметил, что под яблоней в траве светятся светлячки.
— Ты ошибаешься, Луций. Ты не прав даже в своих определениях. Это аргентарии и коррумпированные магистраты безумны. Как ты полагаешь, сколько может Сицилия или Азия кровоточить, пока не рухнут полностью? Сколько можно повышать цены? Сколько времени пройдет, прежде чем италийские союзники устанут требовать гражданских прав и возьмут закон в свои руки? Я не настолько ослеплен идеалами, как ты думаешь. По крайней мере, у меня хватает ума видеть, что Рим находится на самом краю катастрофы. Мы — словно крестьяне, истощившие свой земельный надел. Бесплодие мы уже имеем, за этим последует банкротство. Нам повезет, если удастся избежать хоть третьего и самого большого бедствия.
Руф погладил рукой ровно подстриженную зеленую изгородь, и прутья вернулись в свое изначальное положение с сухим треском.
— Самого большого бедствия?
— Гражданской войны, — пояснил он.
Снова заухала ушастая сова, и трепещущая от страха летучая мышь опустилась и издала пронзительный писк над фонтаном. Меня бросило в дрожь.
— Если бы Сатурнин был способен видеть последствия своей смерти, — продолжал Руф, — он мог бы считать себя щедро вознагражденным.
Это не лишено доли истины, однако в то время никто подобного и предположить не мог. Настроение общества менялось жестоко и впечатляюще. Марий действительно оказался настолько непопулярным, что предпринял шестимесячную поездку за границу, в Азию. Я напомнил Руфу об этом.
Он сказал:
— Такая реакция насилия против Сатурнина и всего, что он представлял, опасна сама по себе. Она оставляет путь открытым для наиболее реакционных и коррумпированных членов сената, чтобы установить правление, о котором они мечтали…
— Ты слишком высоко оцениваешь их могущество, Руф. Они продались финансистам, на чьих дочерях и сестрах женились. Аргентарии контролируют суды, сенаторские экс-магистраты были направлены — и по сей день направляются — в провинции в качестве губернаторов.
— Ты полагаешь, что между этими двумя фактами есть связь? — В его тоне слышалось явное отвращение.
«Странно, — подумал я, — какие отрицательные эмоции вызывает одно упоминание о власти денег в любом благородном аристократе».
— Очевидно, здесь есть связь, Руф: обычная торговая сделка.
Мы оба смолкли в темноте; оба, я полагаю, представляли одну и ту же сцену. «Мы высосем из провинции все, до последней капли крови, — бормочут аргентарии над своей чашей с вином, — и мы воздадим должное вашим губернаторам за их покорность. Пусть себе развивают чиновничью совесть в отношении финансов провинций, и они скоро почувствуют на себе, что суд, состоящий из предпринимателей, предъявит веские основания для судебного преследования, когда они возвратятся в Рим. Мы — все люди мира, — говорили они, — мы понимаем друг друга, наш долг помогать друг другу». А сенаторы мудро кивают и с достоинством попивают вино из своих хрустальных кубков, сознавая про себя собственное бессилие перед людьми, чьи деньги имеют больше власти, чем любая угроза насилия.
