Графиня Валевская примчалась в Фонтенбло, чтобы утешить своего возлюбленного и предложить сопровождать его в какое угодно изгнание, которое придумают для него мстительные монархи. Из первых же слов императора она поняла, что он не отдавал себе отчета, насколько велико его несчастье. Наполеон говорил ей об измене Мармона, очевидно не зная ничего остального.
– О, люди, люди! – воскликнул он. – Мои маршалы говорят с негодованием о Мармоне и стыдились бы быть с ним заодно; а между тем им досадно, что он опередил их на пути к счастью, и они охотно стяжали бы при помощи Бурбонов такие же титулы.
– Мармон был вашим другом, и понятно, что его неблагодарность, жертвой которой вы стали, должна очень огорчить вас, – с нежностью заметила графиня. – Но, увы, есть нечто худшее! – произнесла она со сдержанным вздохом.
Однако Наполеон был слишком занят своими мыслями, он не заметил ни замешательства, ни скрытого смысла слов графини, он продолжал:
– Этого Мармона я любил, как собственное дитя! Как часто мне приходилось защищать его перед его товарищами, которые не ценили его ума, а судили только по тому, как он проявлялся на поле сражения. Я сделал его маршалом и герцогом исключительно из расположения к нему, снисходя к воспоминаниям детства, и, должен сознаться, я доверял ему. Он был, быть может, единственным человеком, в расположение которого я верил; но тщеславие, слабость, честолюбие погубили его. О себе я уже не думаю, поверьте мне, моя карьера кончена или близка к тому. Наконец, какая охота мне управлять людьми, которым я стал в тягость и которые спешат отдаться другим? – Он сделал жест отчаяния; и, расхаживая по комнате большими шагами, продолжал: – О себе я не думаю, но Франция… Ужасно оставить ее в таком состоянии, без определенных, хорошо защищаемых границ, между тем как она имела такие прекрасные! Мне хотелось сделать Францию обширной, а между тем я оставляю ее маленькой! Вот что самое ужасное во всех тех унижениях, которые довелось мне пережить! – Затем, возвращаясь снова к мысли о своих маршалах, он воскликнул: – Ах, если бы эти глупцы не покинули меня, в двадцать четыре часа я восстановил бы величие Франции. Верьте мне, что союзники, сохраняя свое настоящее положение, то есть имея меня перед лицом, а за спиною Париж, были бы погублены! Если бы они, избегая опасности, покинули Париж, они уже никогда не вернулись бы туда обратно. Одно их выступление против меня было бы уже огромным поражением. Этот злосчастный Мармон помешал такому прекрасному исходу! Теперь я не знаю, что предпринять?
– Вы не можете продолжать эту отчаянную борьбу.
– Я мог бы! Можно было бы созвать на помощь крестьян. Я убежден, что крестьяне из Лотарингии, Шампани, Бургундии, со всех сторон возьмутся за оружие и разгромят отдельные отряды. Наконец, население Парижа могло бы навести ужас на неприятеля. Продолжительная борьба.
– Какое значение может иметь решение этих негодяев!
– Русский император и король Прусский призвали Бурбонов, которых им представил Талейран. Теперь уже царствует Людовик Восемнадцатый.
– Нет еще! А что же хотят сделать со мной?
– Вы удаляетесь в ссылку на остров Эльба.
– На остров Эльба! Напротив Италии, поблизости от берегов Франции; оттуда легко возвратиться! – вполголоса произнес Наполеон и тотчас же прибавил: – От меня скрыли эти известия. Впрочем, это неважно! Я был готов на все, даже на смерть! Но мой сын, императрица? Они последуют за мной на остров Эльба? Отвечайте же! Отчего вы молчите?
Графиня закрыла лицо руками и плакала, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец она воскликнула:
– Нет, ваш сын и императрица не будут с вами. Римский король уже разлучен с матерью. Он находится на пути к Вене, к Шенбруннскому дворцу; он получил звание принца Пармского и будет воспитываться при австрийском дворе.
– Мой сын станет немецким герцогом! А моя жена? Она будет со мной, я жду ее. Я удивлен, что ее нет еще до сих пор в Фонтенбло. Где она?
– Не ждите императрицу! Она не любит вас. Она никогда не вернется к вам! Императрица выразила желание отправиться на воды к Экс-ле-Бен. Она встречалась со своим отцом в Гробуа, а оттуда отправилась в Экс.
– А кто сопровождает ее? – спросил Наполеон с дрожью в голосе, как бы боясь услышать ответ на свой вопрос.
– Граф Нейпперг!
Глухой стон, подобный хрипению раненого животного, вырвался из груди Наполеона, и, как сраженный громом, он без чувств упал на диван.
Увидев, как император упал, испуганная графиня позвонила. Прибежали камердинер и дежурный офицер, но Наполеон отослал их.
Умоляющим голосом графиня Валевская спросила:
– Разве и я должна удалиться?
– Да, мне необходимо побыть одному! – глухо ответил Наполеон.
– Могу я подождать, пока вам угодно будет снова принять меня? – спросила бедная удрученная женщина.
– Да, да, – ответил император, по-видимому приходя в себя.
Графиня поклонилась и вышла.
Она бросилась на скамейку в передней и всю ночь проплакала в ожидании, что император велит позвать ее. Не получив до рассвета никакого приказания и поняв, что молчание любимого человека означает окончательное прощание, она удалилась разбитая, униженная, огорченная.
Пораженный словами графини Валевской об измене Марии Луизы, Наполеон пришел к ужасному решению. Все рушилось вокруг него. Трона он лишился, его маршалы покинули его, его сын превратился в немецкого принца, жена при злорадном соучастии Европы и с одобрения родного отца бросилась в объятия графа Нейпперга, презренного соперника, отныне восторжествовавшего. Ему остался один исход, одна доступная радость: смерть!
И вот Наполеон в припадке отчаяния прибегнул к содействию этой великой освободительницы в несчастье.
Во время кампании в России по его требованию доктор Эйван дал ему смертельную дозу опиума, заключив этот яд в гнездо перстня, который Наполеон всегда носил на пальце. Император запасся этим ядом, чтобы не попасть живым в руки казаков.
Теперь Наполеон решил отравиться не только с целью избавиться от унижения и страданий в изгнании, но также чтобы избавиться от мучительного горя, которое ему причиняли пленение его сына и неверность жены.
Наполеон решил умереть и, быстро открыв перстень, проглотил его содержимое.
Но яд не произвел смертельного действия оттого ли, что он слишком долго содержался в перстне, или, быть может, доза была недостаточно сильна для такой могучей натуры, какой обладал Наполеон.
Всю ночь он провел в ужасной агонии. Наутро открылась рвота, после чего ему стало легче.
Коленкур, войдя в комнату, был поражен исказившимся лицом своего повелителя, корчившегося в муках.
Позвали доктор Эйвана.
Наполеон требовал нового яда, так как выдохшегося количества оказалось недостаточно. Доктор отказался дать.
– Ах, как трудно умереть, – пробормотал император, – между тем на поле сражения это так легко! Ах, отчего я не умер при Арси-сюр-Об!
Коленкур и доктор Эйван ухаживали за ним; к полудню Наполеон был уже в состоянии подняться и выйти.
Наполеон снова овладел собой и, направляясь в зал, где назначен был прием маршалов, созванных к известному часу, с настойчивостью повторял про себя:
– Остров Эльба, остров Эльба! Я буду жить! Так нужно! – Затем обращаясь к Коленкуру, он сказал: – Еще есть смысл жить!
Без сомнения, он, еще не отправившись на остров Эльба, думал уже о том, как будет возвращаться оттуда; настолько его ум быстро опережал время и пространство.
– Вы, Коленкур, позаботьтесь о моем семействе, – сказал он, – что же касается меня, то я ни в чем не нуждаюсь. Если мне дадут пенсию инвалида, и того довольно!
Он сел за стол и твердым, обычным малоразборчивым почерком написал на бумаге несколько строк. Затем он велел позвать своих маршалов.
Они вошли поодиночке, опустив головы, плохо скрывал замешательство.
Наполеон молчал некоторое время, как бы коварно наслаждаясь их беспокойством. Наконец он произнес:
– Господа, успокойтесь! Ни вы, ни армия не будут больше проливать кровь! Я согласен на отречение без всяких условий. Я желал в интересах моих и моего семейства упрочить престолонаследование за моим сыном. Полагаю, что такое решение было бы даже выгоднее для вас, чем для меня, так как вы имели бы правительство, соответствующее вашему происхождению, вашим вкусам, вашим интересам. Несколько часов тому назад это было еще невозможно, но недостойная измена лишила вас положения, которое я считал выгодным для вас. Не будь измены шестого корпуса, мы могли бы добиться многого, мы могли бы восстановить Францию. Но случилось иначе! Я подчиняюсь своей участи, а вы подчинитесь своей. Покоритесь и живите под властью Бурбонов. Вы жаждали отдыха и получите его. Мы же были поколением, не созданным для отдыха. Мир, которого вы желали, уготовит вам пуховики, которых вы не имели бы на бивуаках во время войны. Вот мое отречение!
