Он взялся за свои приготовления, принес таз с водой и вынул из сумки орудия своего ремесла.
Аксель не сводил с него преданного взгляда, и в его памяти навсегда запечатлелся образ этого человека. У Захарии была смуглая дряблая кожа землистого оттенка, плоскогубый рот был точно подернут плесенью, десны и полусгнившие зубы имели такой вид, словно он пил едкую кислоту. Воспаленные глаза отливали краснотой, а под ними лежали иссиня-черные пороховые тени; волосы похожи были на сопревшее под дождем сено, и даже маленькие усики его по цвету напоминали прелое сено. Движения у него были быстрые и верткие, как у ящерицы, а глядя на его коричневые руки, невольно казалось, что они привычны копаться во всяческой гадости. Вдобавок от него исходил сухой и резкий запах, который источают жабы и другие пресмыкающиеся.
Раскладывая на соломенном стуле ножи и маленькие медные щипчики, Захария между делом все время что-то рассказывал, молол какую-то пустопорожнюю чепуху и при этом смеялся, разражаясь неожиданными залпами громкого хохота.
— Ну-ка, — сказал он, наконец посерьезнев, сладострастно протянул руки к больному колену и стал нащупывать место для разреза. Резал он молча.
Прикосновение ножа к ране пронзило Акселя такой нестерпимой болью, что в первое мгновенье он обомлел. Тогда он напрягся и задержал дыхание, в то же время изо всей силы вжимаясь гудящей головой в подушку; все поплыло перед ним, и он медленно погрузился в беспамятство.
Очнувшись, Аксель увидел над собою лицо цирюльника и услышал его повелительный голос: «Выдохни воздух! Дыши!» Ему показалось, что в комнате темно, в приотворенную дверь снаружи заглядывали чьи-то лица.
Аксель наклонился с кровати, его вырвало, и он без сил повалился опять на постель. А боль была тут как тут — такая нудная, такая нечеловеческая! Она терзала его исподтишка, но с такой неодолимой силой. Ах, нет, нет, нет! Но боль не проходила. Он барахтался в простынях, как человек, провалившийся под лед; тряся от слабости головой, он дышал сквозь стиснутые зубы, измученная грудь ходила ходуном при каждом вздохе. Он то и дело облизывал пересохшие и точно опаленные или разбитые губы.
— Ничего, ничего, — успокоительно приговаривал над ним Захария, помешивая в ковшике какую-то черную кашу. — Ничего, сейчас полегчает. Тут у меня хорошая мазь, она составлена из семидесяти семи элементов, в ней соединились все природные силы, вот сейчас мы помажем и тогда… Хо-хо!
Захария начал втирать мазь в свежую рану, и Аксель опять потерял сознание. Придя в себя, он увидел, что нога его, крепко перевязанная, как палка, вытянута на кровати. Жгучая боль в ране немного утихла, словно болезнь утолила свой первый голод. Но затишье продлилось недолго. А Захарии не было рядом, он уже ушел.
Весь день Аксель промучился, боль накатывала волнами, и он захлебывался в ней, потом лежал совершенно без сил. Ему принесли обед; лязгая зубами от озноба, он торопливо покончил с едой, словно спеша поскорее отделаться, чтобы закрыть глаза и возобновить тяжкую страду.
Открыв глаза через несколько часов, он ожидал, что застанет ночь. Но было еще светло, потому что в это время стояли белые ночи. Он понял, что за окном светлеет ночь, и тут, словно некое откровение, открылся ему весь ужас постигшей его беды. Он мучился невыносимо, колено болело ритмически, приступы боли следовали друг за другом с размеренными промежутками, словно болезнь была живым существом, которое терзало его по обдуманной системе. Аксель был один и рыдал, горько всхлипывая. Всю эту белую ночь он пролежал без сна, и все больше и больше овладевала им болезнь.
Но когда встало солнце, в сердце его зазвучал могучий ритм, оно пело, наливаясь силой, он чувствовал себя богом, с каждым новым толчком крови в голове у него возобновлялось сознание боли. Он жил, окруженный грохочущими громами, хотя возле его ложа стояла нерушимая тишина; господи, какое утешение услышать вокруг себя как бы прерывистые вздохи воздуха; и Аксель рос, преисполняясь силой, в ощущении своей чудовищной обреченности и в чаянии близкой смерти.
* * *
Аксель рывком пробудился ото сна и подскочил на кровати, ибо снизу из-под одной коленки вдруг, словно луч, протянулось ощущение увядания, как будто сама смерть приникла устами и присосалась к этому месту. Аксель обливался потом. Дрожа от изнеможения, он повалился головой на подушку.
Ему стали являться лица. Едва улегся его испуг, как вдруг навстречу выбежал заяц, его глаза росли и росли. На перине жужжали металлическими крыльями мясные мухи, жужжание становилось все громче и громче! Это пели каменные жернова! И Аксель примирился со своим страхом и покорно провалился в беспамятство. Но потом снова проснулся, и снова возобновились его мучения.
Явился Захария и снял повязку. Он недовольно поджал губы, в ране начался антонов огонь. Он сделал еще один надрез и помазал его новой действенной мазью. Покончив со своим делом, он подсел к больному и начал болтать и плести разные истории. Акселю стало полегче, наседавшая боль отпустила, он отдыхал…
О чем там говорит Захария? Занимательная бывальщина о каком-то городе в глубине германской земли, который Захария повидал во время своих странствий. Город был населен одними калеками, и, чтобы благополучно выбраться оттуда, надо было подвязать себе одну ногу и ковылять через город на костылях. Тут уж было не до споров.
Аксель видел перед собой Захарию, точно в тумане; глядя на осклабившееся в улыбке лупоглазое лицо, он подумал, что цирюльник похож на большого щелкунчика.
Отрывочно Аксель прослушал и еще одну историю. Дело опять происходило в стенах какого-то немецкого городишки. Захария проходил через него на своем пути и увидел, как перед ним на улице разбегается народ, улица опустела, всех точно ветром сдуло; казалось, какая-то неведомая сила втягивала людей в двери и калитки. Отчего же, оказывается? Оттого, что посередине улицы трусил один несчастный бешеный пес с раскрытой пастью, из которой капала пена.
Аксель задремал.
Захария стал рассказывать ему легенду про то, как один монах шел в Иерусалим по прямой дороге. Сначала он миновал два прозрачных озера, потом перелез через горку и обошел вокруг рва. После долгого странствования по долам, по холмам он дошел до двух высоких белых гор и там помолился. Затем он долго брел по круглому плоскогорью, сперва вверх, потом вниз. С вершины он увидал Гефсиманский сад. И наконец попал в Иерусалим.
Вдруг Аксель совершенно проснулся, его насторожило что-то в рассказе цирюльника. И Аксель увидел на его грязно-коричневом лице выражение веселости.
А было это не что иное, как тошнотворная история про какую-то служанку из Голландии. Однажды она пришла к Захарии по поручению своего хозяина и спросила у него какого-нибудь средства от крыс. Это была статная, дебелая девица лет двадцати, из тех скороспелых, в которых кровь так и бродит. И притом, обратите внимание, чувствовалась в ней эдакая ленца; словом, девица из тех, которые очертя голову по полгода сряду наслаждаются запретной любовью; тут уж промашки не бывает. И, представьте себе, через два дня приходят и зовут Захарию на осмотр трупа. Конечно же, это была она. Она была брюхата. Хо-хо-хо! Она приняла внутрь восемь лотов{47} крысиного яду, все, что тогда приобрела обманным путем. И вот пожалуйста, лежит на столе. Ну и вид, скажу я вам, был у покойницы! Словно всемогущий Господь, вдыхая в нее жизнь, подул с такой силой, что ее разнесло пузырем.
И тут Захария разразился таким смехом, как будто разом рухнула целая поленница дров.
Но Аксель глядел на него с глубочайшим ужасом. Из всей истории до него дошло только одно — что цирюльник видел это лежащее на столе мертвое тело. И он вспомнил об Ингер, как она сорвала мимоходом полевой цветок и несла его потом в руке, и сама светилась, как огонек… с ним рядом. Все его существо возмутилось и кричало: «Нет! нет! этого не могло быть». И он закрыл свои усталые вежды, отвернулся лицом к стене и затаил дыхание, глотая слезы.
Аксель, беспечный Аксель умер вечером под открытым небом, в последние часы он был в полном сознании.
На третий день после того, как он был ранен, к нему подступила смерть. И вечность стала ему невмоготу, за двое суток телесных мучений он избыл свою жизнь. Почувствовав последний жар, он просил, чтобы его вынесли на улицу; пока его несли, он все время кричал нечеловеческим криком. За порогом его усадили на стул, и там он просидел целый день. Открыв глаза на солнечный свет — возле колодца крякали утки, — он увидел перед собой Миккеля Тёгерсена, который стоял и ждал уже некоторое время.
— Неужели ты не можешь выздороветь? — спросил несчастный старый горемыка.
Аксель безразлично покачал головой и закрыл глаза. Спустя долгое время он их снова открыл и увидел, что Миккель все еще тут.
