— За коней спасибо! Ищите там, у березового колка.
* * *
У рудных сараев на похверке — сотни крестьянских подвод. Здесь оживление. Скрипят санные полозья, фыркают лошади, бойко разговаривают люди. Подводы стоят под погрузкой. Будь добрая воля, крестьяне сегодня ни за что не стали бы робить. Какой ни есть, а праздник — день святого Алексея.
Согревает приветливое мартовское солнце. С сараев срывается бойкая капель. От ее ударов в не успевшем захряснуть снегу слышится глухой шорох. От вешнего потепления у крестьян заветные думки на язык просятся. Только и разговоров, что о земле.
Против властного зова земли и горное начальство бессильно. После последнего зимнего рейса с рудой на Барнаульский завод начальство распускало крестьян по домам на посевную, чтобы не возить за тридевять земель хлеб, а своим кормить постоянных работных. Выгода от того немалая.
Горное начальство само установило закупочные, или «плакатные», цены на крестьянский хлеб. Себя не обижало: цены эти чуть не вдвое ниже тех, что держались при вольном закупе. Невыгоден крестьянам такой торг, только ничего против него не скажешь. Хочешь или нет, а отдавай за полцены хлеб, сколько на душу положат. Остаток тоже не продашь — самому до новины не дотянуть.
Пришла очередь грузить руду преклонному старцу. Из-под нависших снежных бровей глаза светятся по-весеннему молодо. Федор несказанно обрадовался — узнал деда Силантия. С самого знакомства не видел ни разу.
— Как жив-здоров, дедка? Не бросаешь рудовозить?
От ласкового слова дед распрямился, охотно и весело ответил:
— В последний разок еду. Внуку вожжи передам. Годами он дозрел до горной работы. — Дед блаженно сощурил глаза от солнца, потянулся, будто в рост шел. — Только и дел у меня станет, что землицу-матушку сошкой ковырять, травку скотинушке на корм валить.
Потом дед указал на обрез крыши сарая, на грязные лужицы.
— А ить добрый святой Алексей! Не зря божьим человеком кличут. Такая примета от дедов повелась, самая вернейшая: коли Алексей с водой, Никола — с травой. От надо ж так! От праздника Алексея до вешнего Николы и двух месяцев не минет, а матушка-кормилица человеку дар успевает народить.
На прощанье дед горячо, скороговоркой зашептал на ухо Федору:
— О земле-то я ить так. Самому пора в землю идти. По душе ты мне, молодец. Завтра раньем, по заморозку, в путь-дорогу выезжаем, а сегодня у племянника моего Алексея Белогорцева тезоименитство. Не погнушайся, уважь старика — зайди.
Феклуша прихварывала, жаловалась на колоти в груди после недавней поездки на Барнаульский завод к двоюродной тетке. Сказала мужу, когда вернулся домой:
— Сходил бы, Федя, к Алексею — сорок ныне ему минуло.
Мазанковая изба Белогорцевых стояла у Караульской сопки, на отшибе. Сюда редко заглядывали рудничное начальство и крепостные стражи.
Людей в избе — как семян в перезревшем огурце — набились от товарищества бергайеры, свободные от работы. От малого достатку принесли, что имели.
Не успел Федор переступить порог, как дед Силантий хмельным языком зашепелявил:
— Пришел, соколик, я и не знал, что кумом Алексею приходишься… Садись рядком со стариком.
Гости пили пиво домашней варки, заедали отварной дикой козлятиной с моченой колбой, тертой редькой в смеси с хреном. С каждой выпитой чаркой откровеннее звучали разговоры. Такой праздник — великая радость у работных. Нет тебе ни доглядчиков, ни фискалов, говори, что думаешь без опаски, под плетку не угодишь.
— Тяжелая горная работа, да мы сильнее — спихнем ее с плеча!
— Клады в Змеевой горе, да не для нас. Наша утеха, когда ногам отдышка наступит.
— Только и праздник, что спина от лозья да плети отдыхает.
И вдруг где-то в углу родилась песня. Она запрещалась начальством — слишком много дерзкого и непокорного слышалось в ней. Сейчас же никто с тем не считался. У песни бойкий мотив. Каждый, кто пел ее, вкладывал свое в слова и исполнение. Даже дед Силантий, впервые слышавший песню, в такт ей отбивал ногами, иногда подтягивал фальшивым тонким голоском:
…Наши горные работы
Всем чертям дают заботы,
Всяк стараться очень рад,
Чтоб подрудок был богат…
А забота наша в том,
Чтоб разделаться с уроком,
Чтоб нарядчики на нас
Не косили своих глаз.
Своих глаз бы не косили,
У нас денег не просили,
Не грозили бы рукой,
Не махали бы лозой,
Чтоб не выдрали пять раз,
Пока выробим наказ…
Не успеешь, значит, лечь,
Как валится кожа с плеч…
Да оттудова валится,
О чем петь нам не годится…
Дед Силантий рассыпал беззвучный, затяжной смех.
— От то здорово! Оттого, выходит, и робим без разгибу, что кожи нет на ентом самом месте. А когда она, кожа-то, нарастет? Не иначе, на том свете!
Кто-то шутливо подхватил:
— Всю-то жизнь остатную кожу натягиваем на драные места!
И снова звучный смех.
Федор и полчарки не испил хмелю, а смеялся вместе, даже громче и заразительнее остальных. Доброе беспечальное настроение работных крепче самого перестоявшегося пива. Как не смеяться с теми, у которых улыбка — редкий гость.
Как только унялся смех, песня полетела дальше, нехитрая, откровенная, словно окрыленная, подхваченная огрубелыми сильными голосами:
…Как ударят часов пять,
На работы мы опять.
Перекличку отведут —
На работу поведут:
Того в шахту, того в гору,
А того к зелену бору —
Иль деревья ожигать,
Или воду отливать,
Как урок мы кончим свой,
Всех отпустят нас домой,
Мы по улице пойдем,
Громко песню запоем,
Как начальство любит нас,
Как начальство лупит нас!
И вдруг — дверь настежь. Тугими клубами в избу закатился освежающий холодок, а за ним — наряд караульных с поручиком — ротным командиром во главе.
— Что за сборище? — загремел ротный. — По какому случаю и какие песни горланите так сильно?
В наступившую тишину ворвался чей-то голос и затерялся в хоре других.
— Чарочку отведал бы, ваш благородь!
— То правильно сказано!..
— Уважь, ваш благородь, работных, ить люди ж мы!
Поручик строго закричал, будто перед ним стояли на плацу зеленые и непослушные новобранцы:
— Отставить! Дерзость и неуважение к службе в ваших словах! Нешто пристойно офицеру да на службе в такой компании хмельным забавляться!
Тогда в густой полутьме снова занялась прежняя песня. Сначала еле-еле, в один, потом дружно во все тридцать с лишним голосов. Песня зазвучала на этот раз громче и ядовитее.
Поручик хорошо уловил это, хотя до него и не доходил смысл всех слов. Посинев от натуги, унял ревущие голоса.
— Запевала, выходи к порогу!
В ответ на команду понеслась обидная многоголосая колкость:
— Всей оравой, ваш благородь, неспособно податься к порогу — тесновато, чай!..
— Тогда, хозяин, выходи!
Вместо хозяина вышел Федор, стал каменным столбом возле поручика, высоко поднял голову.
— Ни при чем хозяин тут. Я запевала! Не прикажешь ли мне, ваш благородь, под замок идти?..
Работные запротестовали.
— Эт-та за что под замок-то?
— Не позволим! Не по-о-зво-оли-им!
По дикому единодушному реву поручик понял, что хватил чересчур, и заговорил успокаивающим, чуть обиженным голосом:
— Чего бычьи глотки попусту надрываете? И не думал никому зла причинять. Просто хотел просить, чтобы внятно пропели песню.
— То иное дело.
— Хоть до утра слушай сначала до конца нашу песню.
Работным сейчас — море по колено. Снова принялись за песню.
Тем временем поручик шепнул сержанту, острому на память:
— Запоминай ту песню слово в слово.
На другой день поручик положил перед собой лист чистой бумаги. От напряжения кожа на лбу собралась в складки. Медленно, но уверенно плыло гусиное перо по бумажной глади.
Не один раз поручик перечитал свой рапорт и нашел его убедительным.
Управляющий рудником, получив рапорт поручика, не отважился отхлестать плетьми тридцать человек, чтобы не вызвать возмущения работных и остановки работ. «А вот зачинщика наказать — прок немалый будет…»
Беэр и члены канцелярии получили представление управляющего и быстренько сочинили ответную резолюцию:
«Все оное оставить без последствий и предать забвению, дабы не отвращать усердия работных от службы, паче поименованные песнопевцы не прежде и не после в штрафах и наказаниях не бывали, кроме бергайера Белогорцева».
Для острастки работных лишь одного Белогорцева приказано наказать плетьми или батожьем.
