Ознакомительная версия.
Оскар не знал, что во время октябрьской акции Боско тайком вывез из гетто несколько дюжин ребятишек в картонных упаковочных ящиках. Не знал Оскар также и того, что вахтмейстер раз десять, не меньше, раздобывал пропуска для подпольщиков.
Еврейская боевая организация имела сильные позиции в Кракове. Организацию составляли главным образом участники молодежных клубов, особенно члены «Акивы» – клуба, названного в честь легендарного рабби Акивы бен Иосифа, исследователя Мишны. Боевой организацией руководила супружеская пара Шимон и Густа Дрангеры – ее дневник стал классическим документом Сопротивления – и Долек Либескинд. Члены организации нуждались в праве свободного входа в гетто и выхода из него, чтобы доставлять и выносить валюту, поддельные документы и подпольную прессу. Они поддерживали контакты с левой Польской Армией Людовой, базировавшейся в лесах вокруг Кракова, которой так же были нужны документы, – и их обеспечивал Боско. Связей Боско с Еврейской боевой организацией и Армией Людовой было более чем достаточно, чтобы повесить его; но в глубине души он презирал себя и терзался из-за того, что его возможности спасать людей столь ограниченны. Ибо Боско хотел спасти всех до одного, что вскоре он и попытался сделать – и погиб. Данке Дрезнер – кузине Гени, девочки в красном, – минуло четырнадцать лет, но, хотя она выглядела старше своих лет, у нее сохранились детские инстинкты, которые смогли ее уберечь от кордонов на площади. Да, она работала в прачечной на базе Люфтваффе, но дело было в том, что этой осенью все лица женского пола, которым было меньше пятнадцати или больше сорока, в любом случае подлежали отправке в лагерь.
Так что когда этим утром отряды зондеркоманды и тайной полиции показались на Львовской, фрау Дрезнер взяла Данку с собой на Дабровскую, где в соседнем доме была оборудована фальшивая стенка. Здесь жила женщина лет под сорок, посудомойка в гестаповской столовой рядом с Вавельским замком, что позволяло ей надеяться на определенное снисхождение. Но ее престарелым родителям угрожала опасность. И посудомойка выложила из кирпичей укрытие для них, шириной в шестьдесят сантиметров, что обошлось ей недешево, ибо кирпичи приходилось тайком проносить в гетто, пряча их в тележках под кучами разрешенного для провоза барахла или дров. Бог знает, во сколько ей обошлось это тайное укрытие – может, в пять тысяч злотых, а может, и во все десять!
Несколько раз она упоминала о нем в беседах с фрау Дрезнер: мол, в случае акции фрау Дрезнер может привести Данку и сама прийти к ней. Поэтому, услышав этим утром за углом испугавшие их звуки: лай и рычание далматинских догов и доберманов, усиленные мегафонами приказания обершарфюреров, – Данка с матерью поспешили к доброй приятельнице.
Поднявшись по лестнице и найдя ее комнату, они увидели, что женщина в панике.
– Какой ужас, – прошептала она. – Родителей я уже спрятала. Могу и девочку спрятать. Но не вас.
Данка не отрывала глаз от стены, оклеенной выцветшими обоями. Там, зажатые в узком пространстве между двумя кирпичными стенками, они будут чувствовать, как по ногам у них бегают крысы и, стоя в темноте бок о бок со стариками, она будет стараться сдержать свой безумный страх…
Фрау Дрезнер постаралась объяснить женщине всю неразумность ее подхода. Но та продолжала твердить, что речь может идти только о девочке, «но не о вас». Словно бы она считала, что если эсэсовцы обнаружат поддельную стенку, то, учитывая незначительность Данки, проявят к ней большую снисходительность. Фрау Дрезнер объяснила ей, что она не страдает излишней тучностью, что акция, похоже, начинается с этой стороны Львовской и ей просто некуда больше идти. Данка сама по себе очень ответственная девочка, но будет чувствовать себя в большей безопасности рядом со своей матерью. Вы своими глазами можете убедиться, что в этом укрытии поместятся четыре человека, прижавшись друг к другу. Но выстрелы, прозвучавшие всего за два квартала от них, не дали госпоже Дрезнер возможности переубедить хозяйку.
– Я могу устроить лишь девочку, – закричала она. – И хочу, чтобы вы ушли!
Фрау Дрезнер повернулась к Данке и приказала ей укрыться за стенкой.
Потом Данка никак не могла понять, почему она послушалась маму и безропотно пошла в укрытие. Женщина провела ее на чердак, откинула коврик и подняла крышку люка. Данка спустилась в узкое пространство. Там было не так уж темно; родители хозяйки зажгли огарок свечи. Данка устроилась рядом со старушкой – она тоже была чьей-то матерью, пусть и другого человека, но Данка ощутила знакомые запахи немытого тела и тепло, присущее всем матерям. Старушка кротко улыбнулась ей. Муж ее стоял по другую сторону от жены и, плотно смежив глаза, прислушивался к звукам снаружи.
Прошло какое-то время, и мать их знакомой дала ей понять, что она, если хочет, может сесть. Поерзав на полу, Данка нашла удобное положение. Крысы их не беспокоили. До них не доносилось никаких звуков: ни слов фрау Дрезнер, ни хозяйки квартиры. Похоже было, что они неожиданно очутились в полной безопасности. Вместе с этим ощущением к Данке пришло недовольство собой – тем, что она так покорно подчинилась приказу матери, а затем – страх за нее, которая была там, снаружи, где свирепствовала акция…
Госпожа Дрезнер не сразу покинула дом приятельницы. Эсэсовцы были уже на Дабровской. Она решила, что стоит подождать. В сущности, если ее заберут, тем самым она окажет хоть какую-то помощь тем, кто скрывался за стеной. Если из этой комнаты немцы вытащат ее, то сочтут свою задачу выполненной и уж точно не обратят внимания на состояние обоев.
Но хозяйка дома убедила ее, что, если фрау Дрезнер останется тут, в живых после обыска не останется никого. Да и сама она понимала, чем все кончится, если ее приятельница будет оставаться в столь взвинченном состоянии… Она решила: будь что будет! – поднялась и вышла. Немцы перехватят ее на лестнице или, в крайнем случае, в прихожей. Над обитателями гетто мощно властвовали неписаные правила: они должны, дрожа, сидеть по своим комнатам, и сама мысль о возможности спуститься по лестнице воспринималась как вызов системе.
Появление чьей-то фигуры в фуражке остановило ее уже на пороге. Человек возник на верхней ступеньке и, прищурившись, посмотрел в пространство полутемного коридора, в котором лежала лишь полоска холодного голубоватого света со двора. Он узнал ее с первого же взгляда, как и она его. Это был знакомый ее старшего сына, поляк; но из этого ничего не вытекало; она отлично знала, под каким давлением находятся ребята из службы порядка.
Войдя в прихожую, он приблизился к ней.
– Пани Дрезнер, – произнес он и ткнул пальцем в сторону лестницы. – Они будут здесь через десять минут. Вы можете отсидеться под лестницей. Идите, спрячьтесь поскорей.
Столь же покорно, как дочка подчинилась ей самой, она послушалась молодого человека из службы порядка.
Скорчившись под лестницей, она поняла, что ни к чему хорошему это не приведет. Со двора на нее падал свет осеннего дня. Если они захотят пройти во двор или к дверям квартиры в тыльной части прихожей, то она попадется им на глаза. Поскольку не имело никакого значения, будет ли она сидеть скорчившись или во весь рост, она выпрямилась. Подойдя к дверям, парень предупредил ее, чтобы она оставалась на месте. Затем он вышел. Она слышала крики, приказы и мольбы так ясно, словно они раздавались из-за соседних дверей.
Наконец он вернулся вместе с другими. До нее донесся грохот сапог в дверь. Она услышала его слова, что, мол, он уже обыскал нижний этаж дома – там никого нет. Хотя комнаты наверху должны быть заняты. Он так спокойно и непринужденно беседовал с эсэсовцами. А ей вдруг показался неоправданным риск, на который он пошел. Он поставил на кон свою жизнь – против сомнительной возможности, что они, прошерстив сверху донизу Львовскую и двинувшись по Дабровской, окажутся настолько глупы, что не обыщут нижний этаж и не найдут пани Дрезнер, которую он, будучи едва с ней знаком, спрятал под лестницей.
Но эсэсовцы поверили ему на слово.
Она слышала, как они поднимались по лестнице, с шумом открывая двери, выходящие на первую площадку, как их подкованные сапоги грохотали в комнате, за стенкой которой было оборудовано укрытие. До нее донесся визгливый, дрожащий голос знакомой:
– Конечно же, у меня есть разрешение, я работаю в столовой гестапо, я знаю там всех уважаемых господ!
Фрау Дрезнер слышала, как эсэсовцы спускались со второго этажа, ведя кого-то с собой; нет, больше, чем одного человека, – пару или семью. «Они оказались на моем месте», – пришло ей в голову уже потом.
Хрипловатый простуженный голос мужчины средних лет сказал:
– Но, конечно же, господа, мы имеем право взять какую-то одежду?!
И тоном столь же равнодушным, каким на вокзале объявляют о расписании, эсэсовец ответил по-польски:
Ознакомительная версия.
