Аристарх Павлович передал Таисье Васильевне вырученные за ружье деньги, чтобы она смогла возвратить Безручкину задаток, и на какое-то время поуспокоился. Не только судьба молодых и старых Ерашовых налаживалась и обретала плоть, но и его, Аристарха Павловича, жизнь начинала обрастать какими-то реальными действиями и событиями, прежде бывшими лишь в его фантазиях. Совершалось волшебство: все, что раньше он задумывал и чего желал, таясь от жесткой действительности, принимало зримую форму, наполненную переживаниями и чувствами, часто такими неожиданными и необычными, что и вообразить невозможно. Если он и раньше любил жить, то теперь любил свою жизнь втройне, ибо все, что происходило хорошего вокруг, доставляло ему радость и ощущение праздничности даже в самый обыденный день. И если он раньше многое прощал людям, в том числе и подлость, то теперь и прощать ему хотелось втройне. День-другой покипела обида на Безручкина и улеглась. Слушая стук над головой ремонтируемой квартиры — бывшей слепневской, — он уж сожалел, что не сказал Николаю Николаевичу, где взять мореного дуба. И сейчас немного переживал по этому поводу и «дозревал», чтобы зайти к нему покаяться, и пусть ныряет в озеро за настоящим материалом.
Это было полное и неосознанное подчинение одному простому, даже примитивному закону, по которому живет вся живая и неживая природа — закону восполнения добра, когда даже самая малая растраченная его частица немедленно возвращается назад, но уже утроенная. Принял «ненужный» подарок — жеребенка — получил коня, обменял квартиру — нашел клад, приветил незнакомого офицера — оказался в его семье. И этому не должно было быть конца, во что Аристарх Павлович свято верил. Не потеряй он дар речи — до сих пор ходил бы в теплицу, поматюгивался бы, балагурил и никогда бы не запел, и не свершилось бы чуда — не протянулась бы эта тонкая и таинственная нить, связавшая его с Валентиной Ильинишной.
Да как же ее не любить — жизнь, в которой всякое движение души никогда не пропадает зря?
На следующий же день после возвращения из Москвы Валентина Ильинишна пришла к Аристарху Павловичу средь бела дня, у всех на глазах и без подруг, без «прикрытия». Она была какая-то ясная и взволнованная одновременно, потому что таила в себе переполнявшую душу радость, и таила лишь потому, что хотела сделать ему сюрприз, удивить его приятной неожиданностью.
— Нам с тобой нужно съездить в Москву, — сообщила она. — Всего на один день.
— Зачем? — любуясь ею, пропел Аристарх Павлович. — Хотя, прости… Я готов! Сегодня уезжаем?
— Нет, завтра, — улыбаясь, сказала Валентина Ильинишна. — На первой электричке. А вечером вернемся… Только, пожалуйста, не ешь ничего сладкого и соленого.
Последними словами Аристарх Павлович был окончательно введен заблуждение, но не хотел его разрушать. Не то что сладкого и соленого — вообще ничего не ел, не пил, ожидая утра. Известие, что Валентина Ильинишна пригласила его в Москву, обратило Аннушку и Кирилла в восторг. Аннушка сразу же начала подбирать костюм, в котором следует ехать, и ничего подходящего в гардеробе Аристарха Павловича не отыскала. Был один приличный, но шерстяной, черный и для лета не уместный.
— Кирилл! Показывай, что у тебя в чемодане! — приказала она. — Вы по комплекции примерно одинаковые.
Кирилл с готовностью вытряхнул свой до сих пор не разобранный чемодан, и Аннушка сразу выхватила светлый летний костюм, кстати, имевшийся у Кирилла на все случаи жизни и времена года. Аристарха Павловича обрядили, причесали и подвели к зеркалу.
— Вы неотразимый мужчина, Аристарх Павлович! — заявила Аннушка. — Поверьте моему вкусу!
Неотразимого Аристарх Павлович не заметил, но видом своим удовлетворился: Валентине Ильинишне хоть не стыдно будет рядом идти. Эх, если бы отпустить небольшую, аккуратную бороду! А она росла еще пока русая и лишь слегка была подбита сединой.
— Отпущу бороду! — пропел он. — Утром бреюсь в последний раз!
— Если бы еще бороду! — мечтательно протянула Аннушка.
— Палыч! Нам придется стреляться, — сказал Кирилл. — Ты нагло уводишь у меня невесту. Я не знал, что ты такой перехватчик.
— Дуэлянт несчастный! — отмахнулась Аннушка и прислонилась к плечу Аристарха Павловича. — Аристарх Павлович влюблен. Правда же, Аристарх Павлович?
Он ничего не ответил, а подхватил Аннушку и посадил себе на плечо, как внучку. Она же раскинула руки, отбросила голову назад и закрыла глаза. Аристарх Павлович покружил ее и бросил на руки Кириллу.
— Тиимать! — сказал Кирилл и засмеялся. — Ты же правда влюблен, Палыч! А я как-то и не заметил…
— Валентина Ильинишна — счастливейшая из женщин! — произнесла Аннушка.
— А ты?! — вскинулся Кирилл. — У тебя жених — самый блистательный офицер Российской Армии! Через пять лет — полковник! Еще через три — молодой генерал! Весь увитый дубовыми листьями! В лампасах — а?!
— Дубовые листья — это я понимаю, — заворковала Аннушка. — Но зачем генералам лампасы? Чтобы и по штанам было видно — генерал?
— Нет, — серьезно ответил тот. — Лампасы исключительно для похоронных почестей.
— Похоронных?!
— Да! После артобстрела или коврового бомбометания по лампасам можно определить, где был генерал, а где, скажем, младший офицеришка.
Чтобы не мешать им, Аристарх Павлович удалился в ванную. И тут неожиданно ощутил тревогу за них — беспричинную, необъяснимую и подобную той, что испытывал, когда его дочки начинали ходить. Пока ползали — не боялся, а встали на ножки, и сразу показались такими беззащитными, уязвимыми… Аристарх Павлович в церковь не ходил и совсем не умел молиться, но сейчас, охваченный этой тревогой, внезапно для себя подумал и произнес:
— Господи, помоги им прожить!
И даже не заметил того, что не пропел эту фразу, а просто сказал.
Утром они встретились с Валентиной Ильинишной на перроне, сели в электричку и поехали. Народу было немного, и места достались у окна. Всю дорогу они молчали и лишь переглядывались, изредка касались руки друг друга, и всего этого было достаточно. Валентина Ильинишна даже немного вздремнула у его плеча, и была причина приобнять ее и несколько минут охранять сон. Потом она встряхнулась и еще минутку оставалась у плеча, пока не отвлеклась чем-то за окном: там был широкий росный луг, пропадающий в тумане. И еще несколько раз, когда электричка влетала на гремящие мосты, Валентина Ильинишна прядала и прижималась к нему, словно искала защиты от неумолимой стальной пилы, мелькающей за стеклом.
Ближе к Москве туман наконец-таки оторвался от земли, приподнялся, и в этот узкий просвет ударило встающее солнце. Было полное ощущение, что они летят на самолете между облаков, кажется, и колеса перестали стучать на стыках. Картина была не земная, но и не небесная: Аристарху Павловичу таким представлялся хаос до сотворения мира. Там мелькнет плавающее в воздухе дерево, или куст, или деревянный домишко; там — кусок неба, покривившаяся опора электросети, человек с косой, корова на веревке, озерцо воды в пространстве, словно капля ртути. Все это было пронизано горизонтальными лучами света, и все это проносилось мимо с огромной скоростью, появляясь из бесконечности и исчезая в ней. И лишь они вдвоем уже были созданы и лишены хаотического существования.
В дороге, а потом и на московских улицах Аристарх Павлович забывал, зачем они сюда приехали и что его ожидает некий загадочный сюрприз; ему было просто хорошо сидеть с ней рядом в электричке, идти под руку, и никто им не мешал, не заступал пути, не наталкивался, не цеплялся сумками за ноги. Не созданный еще мир не существовал, и Хаос не мог быть помехой движению в пространстве торжествующей, радостной души.
Было еще рановато, и потому от вокзала они долго шли пешком и лишь немного потом подъехали на троллейбусе. Возле Большого театра они сели в сквере на скамеечку и стали ждать. Валентина Ильинишна, привыкнув держать его под руку, и сидя не выпускала теперь его руки, замкнув на ней свои тонкие пальцы. Аристарх Павлович подумал, что они пойдут на спектакль, и совершенно не придавал тому значения, есть ли сейчас спектакли в театре, могут ли быть они утром и какие. Ему лишь хотелось, чтобы вот это состояние души, вот эти чувства, что в мире существуют только они с Валентиной Ильинишной, никогда не исчезали либо длились как можно дольше. Ему совсем не хотелось говорить, но если бы она спросила его — он бы заговорил, запел бы очень просто. Если раньше, прежде чем пропеть какую-то фразу, он мысленно должен был сочинить ее, расставить слова так, чтобы их легко было спеть — то есть уложить в определенный ритм, — сейчас бы, казалось ему, он бы сразу запел стихами, без всякого напряжения ума. Но сейчас и этого не требовалось, ибо все было понятно без слов в их первозданном образе.
Валентина Ильинишна заметила какого-то человека, наискосок идущего к театру, взволновалась и сказала одними губами:
