Из скал выбегает речка — Старая Каменка. В устье ее, на льду, в ущелье, закрытом от ветров, — больджары — ярмарка. Русские, орочоны, манягры, солоны, тунгусы, маньчжуры и китайцы съехались торговать. Коняев уговорил охотников завернуть сюда же. Те согласились. Каждому хочется повидать своих приятелей — их тут будет немало.
Дымятся костры. Слышен бубен. Пахнет жареным мясом. Олени, собаки, лошади, нарты, сани… Даурские вьючные кони… Повсюду на снегу грудами лежат меха.
Около купца шумит толпа. Там меняют меха на спирт и ханшин. Мертвецки пьяный манягр с непокрытой, заиндевелой от мороза головой лежит, уткнувшись лицом в сугроб.
Вокруг русских собрались охотники. Маркешка, в дабовой рубахе, без шапки, в ичигах, сидит на корточках, сосет трубку. На мешке лежит его винтовка. Маленький желтолицый казак даже не смотрит на свою работу. Его винтовки всем известны. Орочоны в верховьях Амура и в Маньчжурии добывают тысячи разных зверьков его оружием. Орочоны стреляли из винтовки, пробовали бой, меткость, и сейчас хотят покупать.
— Эй, Миколка! — зовет Коняев. — Что, не узнал меня?
Из толпы вылез круглолицый, низкорослый орочон. Завидя Коняева, он смутился.
— Долг привез? Помнишь, я тебе порох дал да ножик?
Маленький орочон с бледным лицом что-то хочет сказать. Голова его трясется от волнения.
Подошел пожилой купец маньчжур в мохнатой шубе нараспашку. Черные усы нависли по углам рта.
— Анда, Андрюшка! — скалит купец белые зубы.
— А, богдо Сагун! Анда!
Торговцы с размаху хлопнули об руки.
— Анда! Анда! Дорово!
— Здорово!
— Нама идит. Угости буду. Поговори-поговори буду нама.
Коняев и маньчжур пили вино и беседовали в палатке.
— Добрый парень! — хлопал Андрея по плечу богдоец. — Торгаш!
Орочон Миколка топтался у входа в палатку.
— Миколка-то мой, — вдруг сказал богдоец.
— Миколка-то? Нет, уже этот мой… — возразил Коняев.
— Уступай мне Миколку, — хмуря густые брови, строго молвил богдоец. Тута против нама поговори нельзя.
— Эта земля наша, — вмешался в разговор торгашей Хабаров, показывая на березовый лесок на бугре. — Вот тут наша пашня была. Скоро опять поселимся.
— Тут наша!
— Чего еще скажешь? Если разбираться, так совсем земля не ваша. Тебе башку нойон ссечет, если узнает, что сюда ходишь с русскими торговать.
— Ну, так уступай Миколку, — заговорил Коняев.
— Не могу так.
— Миколка крещеный. Он ясак нашему царю платит, ездит к нам. Ваш царь дозволил им по старинке ясак отдавать на Русь. Видишь, орочоны от века более склонность к нам имеют.
Купцы долго ссорились из-за должника.
— А вот ты сказал, что тут земля ваша… — опять обратился к маньчжуру Маркешка. — А неподалеку был у нас город Албазин. И ручьям и речкам наши названия. И орочоны все крещеные. Эй, Миколка, как этот ключ по-орочонски?
— Все равно, по-орочонски ли, по-богдойски ли, как ли, — Старый Каменка, одинаково!
— Видал! Издревле прозванье! Понял?
— Нама нету понимай.
— Ну, фамилия ключу русская. Значит, и ключ наш!
— Ты, Миколка, купцам не поддавайся! — сказал Карп. — Живи себе хозяином. С ними, тварями, только свяжись.
— Кому из них платить? — спрашивал орочон.
— Никому не плати, — полушутя сказал Карп. — А с нами пойдешь в тайгу проводничать — вот и будешь с Коняевым в расчете.
— Э-э! Я так не согласен! — закричал Коняев.
— Это мало важности, что ты не согласен, — ответил Карп. — Даром ты с нами потащился? Знаю я тебя, от тебя хлопоты одни.
Охотники накинулись на Коняева. Он уступил неохотно, тая мысль, что все равно со временем долг сдерет.
— Мы собрались на Нюман охотиться, — сказал Михайла орочону, — можешь провести?
— Конечно, могу! Оленей надо… Улус-модонский караул обойти, а там Айгун — и всё. Дальше дорога открыта.
— Миколка, ты русский? — спросил великан Карп.
— Конечно, русский! — с обидой, что в этом еще смеют сомневаться, отвечал орочон.
Он расстегнул ворот и показал нательный крестик.
— Крест таскаем! Один род с русским. Встретился знакомый китаец с улус-модонского караула.
— Здорово, Чжан, — сказал ему мужик.
— Здорово, Карпушка!
— Табак ю?
— Ю! Ю!
— У вас хорошая листовуха. Ну-ка!
— Давай покури, покури…
Китаец и мужик задымили.
— Как нынче мимо вашего караула пройти? — подсел к ним Маркешка.
— Смотри, когда поедешь. Нынче наша начальник сам рекой ходит. Сам дань берет. Тебя встретит — в тюрьма тащит. Наша маленько помогает тебе, говорил китаец, — тогда ничего!
* * *
Маленьким, сухощавым орочонам синеглазый великан Карп был в диковину. С любопытством обступили они Бердышова, осматривали его одежду, лицо, огромные руки.
— Настоящий лоча! — говорили они.
Орочоны толпами шли к Карпу, обнимали и целовали его в щеки, приглашали к себе на «говорку».
Коняев, торгуясь, кричал, хлопал об полы, тянул богдоев к себе. А Карп, окруженный орочонами, целыми днями беседовал тихо и мирно про охоту, оружие, про меха, оленей и собак.
— Ты что им проповедуешь? — спрашивал Маркешка. — Колдуешь, что ли? Пошто к тебе льнут?
— Отцу от них отбоя нет, — смеялся Михайла.
— Если бы так ко мне липли, я всю бы ярмарку обобрал, — замечал Коняев. — А ты смирёный. Эх!
— Я гляжу, уж тут до того доторговались, — тонко пропищал Маркешка, что не купцы у охотников, а охотники у купцов соболей скупают, а то им ясака платить нечем. Дотрясли их. У вас, у купцов, что у шилкинских, что у маньчжурских, одинаково — побрякушки, барахло. А я привезу орочону ружье, ножик ли… ему на всю жизнь.
— Ах ты, чубук от старой трубки? — усмехнулся в рыжеватые усы широколицый Михайла. Усы у него редкие, короткие и только по углам пущены, как у маньчжура. Михайла время от времени покусывает их. — А про кринолины забыл?
Маркешка зло глянул на шутника.
— У нас в Нерчинске у инженеров барыни богатые, — говорил Михайла дяде Кузьме, а сам косился на Маркешку. — А забайкальские бабы у них перехватили. Мода прозывается, не юбка, а соборный колокол. Маркешка всю бы жизнь звонарил… Ну не лезь… — отмахнулся мужик, видя, что Маркешка хочет схватить его за усы.
— В последний раз на Амур схожу… — говорил Маркешка. — Доберусь до Зеи, пособолюю — и обратно… Нынче мне должна быть удача…
Хабаров много раз зарекался ходить в тайгу на всю зиму. Но, как страстный охотник, он не сдерживал зарока.
Наутро пришел орочон с оленями. Охотники укладывались в палатке, около маленькой железной печки. Шум, звон оленьих боталов, лай собак, многоголосый говор толпы доносились снаружи.
Миколка завертывал ноги пучками сухой травы и натягивал на них новые, сухие узы.
Предстоял обход улус-модонского караула, потом Айгуна. Близ Усть-Зеи охотники намеревались заехать в деревню, где ютились русские беглецы, ушедшие вниз по реке из забайкальской каторги. Один из них — Широков — был знаком казакам и всегда узнавал от охотников, что делается на родине.
Знакомый даур взялся отвести русских коней обратно на Усть-Стрелку.
Миколка повел промышленников дальше, вниз по Амуру. Через неделю охотники приблизились к китайскому караулу, стоящему на правом берегу реки. Чтоб обойти его, они свернули с Амура и вошли в дремучие леса.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГУСАЙДА
Мохнатые рослые собаки с торчащими красными кистями на головах, с колокольчиками и бубенцами на красных постромках быстро мчали по снегу широкие нарты с высокой, как у кресла, спинкой.
Толстый маньчжурский полковник — гусайда, начальник города и крепости Айгуна, возвращался домой после поездки по Амуру, где он собирал дань и заодно брал себе что придется. За его повозкой тянулся целый нартовый обоз. Везли калужий хрящ, рога оленей, меха, отобранные у местных жителей якобы в подарок богдыхану, и девушек, взятых за неплатеж долгов отцами.
Красное утреннее солнце катилось за прямыми косматыми тальниками. Далеко за снежной равниной, за желтыми островками и слабой полосой леса чуть проступали голубые низкие горы.
Тальники поредели, солнце, кружась, выкатилось на релку[37] и сразу набухло, стало красней, больше, словно надулось.
«Вот люди думают, что если человек толстый, то он счастливый, раздумывал полковник, лежа в нарте и пряча жирное лицо в воротник из выдр. — Нет, это неправда. Никто не знает, как я страдаю…»
Гусайда был очень толст. Возможно, и чина своего он достиг из-за толщины, потому что высшим начальникам всегда приятно назначить в полковники офицера потолще, и не будь он таким, генералы не обратили бы на него внимания. Но теперь, в айгунском карауле, гусайда так разжирел, что ему трудно стало ходить, трудно дышать. Он не мог надевать туфли без помощи слуг. Сидя за столом, то и дело приходилось откидываться, а то, казалось, жир подкатывает к горлу и душит.
