– Не ушибся, князь?
– Ногу немного повредил.
– На коня сесть сможешь?
– Конечно.
– Неприятно это, – со вздохом проговорил десятник.
– Что так?
– Примета плохая. Дороги не будет. Или еще что-то случится.
– Если следовать всем приметам, то из дома не выйдешь.
– И то верно!
Ехали по дороге на Смоленск. Примерно на полпути навстречу попались всадники.
– Кто такие? Куда едете? – спросил их десятский.
– Мы из Новгорода, от князя Ярослава. Спешим в Муром к брату его, Глебу.
– Вот он я. В чем дело?
– Велел тебе передать князь, чтобы ты не ехал в Киев. Святополк убил брата твоего Бориса, тебя тоже хочет убить.
– Неправда это! Ему отец мой не позволит этого сделать.
– Великий князь Владимир умер. Теперь в Киеве правит Святополк.
– Не ездил бы ты в Киев, князь, – вмешался десятский. – Долго ли до греха!
– Да что вы! Я еду к брату! – запальчиво говорил Глеб. – Повидаемся, поздравлю его со вступлением на престол. Что в том плохого? За что меня казнить?
– Как знаешь, князь, – настаивал десятский. – Но я бы возвратился обратно.
– Нет, нет, об этом не может быть и речи!
В Смоленске пересели на судно, поплыли по Днепру. Днем плыли, а на ночь приставали к берегу, ставили палатки, разводили костры, готовили пищу. У Смядыни к их стоянке подошел большой отряд воинов. Предводитель выехал вперед, представился Глебу:
– Святополков сотский Горясер, еду с дружинниками в Смоленск. Не стесним, коли ночь переночуем рядом?
– Милости просим, – ответил Глеб. – Располагайтесь на полянке, места всем хватит.
Горясер черный лицом, с лохматой бородой, пальцы рук крючковатые, загребущие. Подсел к князю, нагловато стал осматривать его:
– Налегке плывешь. И охраны маловато взял.
– А кого бояться? Народ на Руси живет мирный, а печенеги далеко, сюда не заезжают.
– Оно, конечно, так. Но всякое в дороге может случиться. Вот на тебе крест, а немало язычников в леса ушли, грабят и убивают христиан. Неужто не слыхал?
– Как не слыхать? Да не пугают они меня.
Поужинали и, помолившись, улеглись спать. И когда все заснули, поднял своих людей Горясер, и они, бесшумно сняв охрану, перекололи мечами Глеба и его дружинников. Воинов сбросили в реку, а тело Глеба на судне привезли в Вышгород и положили рядом с братом Борисом в церкви Святого Василия.
Заделавшись великим князем, Святополк с особой придирчивостью стал обращать внимание на то, как относятся и что говорят о нем окружающие. Всю жизнь его травили и унижали, оскорбляли и уязвляли, даже отец лишил его княжества и бросил в темницу. Теперь все изменилось! Ему нравилось, когда начинали подчеркивать его заслуги, хвалить и возвеличивать. Он ждал, он хотел, он ловил на лету все то, что хоть в малейшей степени выделяло и поднимало его надо всеми. Льстивых людей он тотчас замечал, приближал и поощрял. Постепенно вокруг него стал складываться круг людей угодливых, склонных к низкопоклонству, лицемерию, двуличности и фальши. Первое место среди них занял Путша, человек неглупый, сдержанный, но способный на любое подлое дело ради своего благополучия. Особенно он был приближен князем после убийства Бориса и Глеба; проверив человека на крови, Святополк стал доверять ему бесконечно. По первому слову Путши назначал он людей на государственные должности, смещал неугодных, карал провинившихся и награждал тех, кто отличился. Постепенно Святополк все ближе и ближе узнавал своего помощника и все больше поражался образу его жизни. Терем его был довольно скромным, стоял не в центре Киева, а на Подоле. Слуг в нем было немного, обстановка скромная, а к накоплению богатства он, как видно, совсем не стремился, потому что мзды не брал, богатства не требовал и довольствовался совсем немногим. Ко всему прочему он был не женат, хотя, судя по виду, ему давно перевалило за сорок.
Долго пытался понять Святополк, чем же живет этот непритязательный человек, и наконец понял, что главным для него была власть. Он жаждал власти, он упивался ею, он жил и существовал ради нее. Ему надо было возвышаться надо всеми, ради этого он готов был пойти на любое преступление. Он верно служил Владимиру и поднялся до должности тысяцкого. Но князь держал его на расстоянии вытянутой руки от себя, в чем-то не доверял, где-то ограничивал, а иногда просто не замечал. Это его обижало и оскорбляло. Ему хотелось иметь от своего хозяина полного доверия. И такое доверие он получил от Святополка.
Некоторое время Святополк опасался, что Путша начнет строить против него козни, а может даже, получив такое влияние при нем, составит заговор и свергнет его с престола, возведя другого ставленника. Но потом понял, что этот человек был неспособен на такой поступок. Тысяцкий был хорошим исполнителем чужой воли, но не годился на самостоятельные действия. Он мог быть только игрушкой в чужих руках, послушным орудием чужой воли.
На должность конюшего Путша посоветовал взять Бобоку. Бобокой его прозвали за то, что в детстве он долго не мог выговорить слово «больно», а неизменно повторял «бо-бо»; к прозвищу так привыкли, что вскоре совсем забыли его подлинное имя.
Был он невысокого роста, темноволосый, с залысиной на затылке, и вообще весь какой-то непонятный, темный. Глаз его не было видно, они прятались глубоко в проваленных глазницах. Был он неразговорчив, косноязычен, начатую фразу иногда не заканчивал, и порой трудно было понять, о чем он ведет речь. Людям он не доверял и относился с плохо скрытой неприязнью. Зато предан был Святополку, как пес, видя в нем источник своего богатства и благополучия.
Жена у него была из сельчан, выше его ростом, полная и краснощекая. Это безропотное существо с утра до вечера занималось хозяйством и всеми силами старалось угодить своему мужу. Иногда, правда, что-то находило на нее, она начинала противоречить ему. Тогда он бил ее маленькими кулачками и неизменно повторял:
– Я хоть и хреновенький, но мужичишка. Так что слушайся меня!
И она после такой трепки становилась ласковой и еще больше почитала его.
Ключником Путша устроил Шельму. У Шельмы были большие уши и мутные глазки, которые смотрели на мир исподтишка и недоверчиво. Голос тихий, ласковый. На губах у него постоянно блуждала улыбка. Он усыплял, убаюкивал собеседника, заставлял верить ему, а сам выпытывал, вынюхивал самое сокровенное. Ему нравилось выискивать у человека какие-то мелкие изъяны, собирать против него различные слухи, строить измышления, накапливать в своей памяти всевозможную грязь, а потом неожиданно выливать все это на него, как ушат воды. Делал он это с каким-то тайным наслаждением, даже сладострастием, упиваясь тем, как человек смущается, теряется, как его берет оторопь и, наконец, ошеломленный, обескураженный, он бывает уязвлен и унижен. Видеть человека оскорбленным, оболганным, опороченным было для него высшим пределом наслаждения. Тогда он чувствовал себя самым умным, самым дальновидным.
Вместе со своими приближенными Святополк часто закатывал пиры и увеселения, где в избытке выслушивал восхваления и лесть. Он в это время становился добрей, спокойней, раздавал подарки, щедро раздаривал имения и земли, миловал и награждал. Вместе с ним в подобных кутежах участвовала и Марина. О Борисе и Глебе она знала только то, что говорилось в окружении Святополка: Борис был убит печенегами, а Глеба подстерегли и зарезали разбойники из числа язычников. До нее не доходили слухи, которые упорно распространялись по Киеву и другим городам о причастности к преступлению великого князя и его пособников; таких людей хватали, били палками, наказывали плетьми, но молву остановить было невозможно.
В конце августа 1015 года, в день Велеса-житника, когда на полях молча жали последний сноп, чтобы не беспокоить душу поля, Святополк устроил в своем дворце особенно веселое празднество. Были приглашены именитые люди Киева, пировала дружина княжеская, гости заполнили всю обширную гридницу. Пришли музыканты и хор певчих, которые величали бога Велеса:
Уж мы вьем, вьем бороду у Велеса на поле.
Завиваем бороду у Велеса да на широком.
На ниве великой, да на горе высокой,
На земле чернопахотной…
Вейся, вейся, борода!
Бородушка, вейся, сусек, наполняйся!
Святополк изрядно выпил, прохаживался между пирующих, был со всеми весел и приветлив. Присел между Бобокой и его женой. Бобока, вытянув длинную верхнюю губу, отчего лицо его приобрело упрямый вид, говорил, угодливо обращаясь к великому князю:
– Ярослав в Новгороде взял вожжи в руки… Тоже мне… Землица там так себе… То ли у нас!..
– Правильно, батюшка, правильно, – поддакивала ему его полнотелая жена. – У нас земли немерено, леса необъятные, пашни и луга обширные. А уж урожаи какие! Не чета северным скудным землям. Так что пусть Ярослав на своих болотах посиживает, да нас не трогает. Чего делить? Каждый князь сиди в своем уделе, как селянин на участке. Взять селянина. Не мешай ему, и урожай у него будет знатный, и скот жир нагуляет!
