Ознакомительная версия.
Такие гонцы с плохими вестями теперь со всех сторон, словно вороны зловещие, так и слетаются. Иногда гонца тут и убил бы, так неприятна весть. Да не виноват он в своих вестях. И что ни весть, то плохая. Всех не убьешь!
Теперь надо идти, ответы писать, приказы новые посылать воеводам и наместникам на все границы земли русской.
Бегло приласкав детей, приблизился царь к Марии и говорит:
— Буде невеститься! Все очи долу держишь. Али не привыкла ко мне? Али соромишься, что чужих деток пестуешь, а своих Бог не дал? Будут, погоди… Заведем еще с тобою! Давно ли повенчаны? А скажи, Маруша, хотела бы деток?
— Как хотела бы, осударь! — вся зардевшись, шепчет она.
— Ладно. Сбудется по желанию твоему! А покуда — этих мне береги.
Поцеловал жену и вышел…
Со вздохом поглядела ему вслед Мария. Не верится, что Бог даст ей утеху, детей пошлет. Слишком грубы, даже порою жестоки ласки царя.
Часто же ему словно и глядеть противно на ее женскую красоту. Не зря толкуют, что иные, нездешние, азиатские обычаи завелись у Ивана, что и гарем он имеет тайный, да и похуже еще многое. Все знал брат Михайло, но ничего не сказал, конечно, ни отцу, ни сестре, когда устраивал этот брак ее с Иваном.
Терпит, молчит Мария. Что делать?
Такова женская доля, что в Кабарде, что в Москве: игрушкой, рабою быть у отцов, у братьев, у мужей своих.
И, смахнув слезинку, грустно улыбается царица, слушает, как окружившие ее пасынки и другие дети, призванные играть с царевичами, толкуют «матушке-царице» о новой проказе братца Ванюшки.
По ночам не спит, плачет свободней Мария. И все больше бледнеет ее лицо, из матово-смуглого прозрачно-восковым делается. Кашель резкий, озноб, испарина отымают силы…
— Чахнет молодая царица наша! — стали шептать по углам во дворце.
— Порчу напустили и на эту жену! — угрюмо думает Иван и намечает: кого пытать, кого казнить еще придется, если доконают и эту, как Настю доконали. Соображает, кому мешает новая жена его.
«Никому, как Захарьиным! — мелькает в больном мозгу. — Им невтерпеж, что новые люди кругом меня, родичи Марушкины. Вот и умыслили лихо. Ну, поглядим, што будет!..»
И сверкает глазами, сжимает посох свой царский с наконечником острым, стальным, без которого никуда не выходит теперь Иван.
А Захарьины и не чуют, какая гроза над головами всего ихнего рода сбирается…
Долго хирела Мария. Кровью, как и Анастасия, кашлять стала.
Раза два за те семь лет, какие прожила она в теремах царских, являлась у всех надежда, что даст царица плод брачный Ивану. Но все печально кончалось, только еще больше подкашивая слабые силы женщины.
Ранней весной, 1569 года, только было первые лучи веселые заиграли на главах золоченых в Кремле, выглянули в сводчатые душные покои дворцовые, — возвестили Ивана, что отходит Мария.
Пошел он проститься с умирающей, которая давно уже по имени только жена ему.
Как увидал он первую струйку крови на устах у больной года два тому назад, так уже почти и не виделся с нею. Разве за молитвой или за трапезой.
Подошел Иван к постели — и отшатнулся.
Не двадцатидвухлетняя, хотя бы и больная, женщина лежит перед ним, а старуха, скелет полуживой, с заостренным, клювообразным носом, с провалившимися щеками, на которых два пурпурных пятна горят.
Губы, когда-то полные, пунцовые, влажные, — потемнели, высохли, покрыты слизью и запекшимися следами крови. Руки плетьми лежат вдоль тела, поверх парчового покрова постельного. Только глаза еще живут, горят даже каким-то удвоенным, нездешним огнем.
У ног постели оба царевича стоят.
Ваня, пятнадцатилетний красавец богатырь, нередко принимавший уже участие в пирушках отцовских, полюбил тихую, кроткую, ласковую мачеху и теперь искренне опечален ее близкой смертью.
Федор, мягкий, женственный, с трудом привыкающий к дворцовой жизни, недавно взятый еще из женского терема на мужскую половину, совсем подавлен горем.
Мария взглянула на вошедшего Ивана, глазами знак сделала, когда тот спросил:
— Маруша, узнаешь меня?
И снова перевела взгляд на пасынков. Потом зашевелила пальцами, словно подозвать хотела их.
Наклонились оба… Она слегка коснулась до их головы концами холодеющих пальцев, потом, с последним усилием, переместила руку свою на небольшую иконку, подарок христианки матери, теперь возложенную на грудь умирающей по ее просьбе.
Губы царицы что-то шепчут, но голос не повинуется. Не слышно ни звука. Так и умерла она. Нельзя было узнать, молитву шептала в последний миг Мария или просила о чем-нибудь живущих: мужа, детей, которым старалась заменить родную мать…
Теперь — это Троицкие ворота.
Мясницкие теперь.
См. «Житие Геннадия, Костромского и Любимоградского Чудотворца».
См. Царственную книгу.
См. древний план Кремля, времен Бориса Годунова, с описанием у И. Е. Забелина («История города Москвы», с. 305).
Ознакомительная версия.
