Видя княжескую покладистость, толпа стихла, словно из неё пар выпустили. Долгорукий тут же переключил её на иное:
— Завтра делаем большую вылазку в Мишутинскую рощу. Потреплем ляхов?!
— Ого-го! — раздались радостные крики. — Слава князю! Слава-а!
Знал ведь хитрец, как со смутьянами управляться, ничего не скажешь.
Происшедшие события выбили Афанасия из привычной колеи. Жизнь в больничном корпусе не была столь бурной, да и у обитателей крепости ранее не замечалось такой злости друг к другу. «Боже, восстанови народ свой и отврати его от безумства», — так по сему случаю сказал бы, наверно, бедный Макарий. Как недостаёт ему сейчас этого брата, чистого и бесхитростного, как дитя! Он, случалось, досаждал занудством, гудением, неумением управляться с житейскими делами, но рядом с ним дышалось легче, свободнее; воистину нужно попасть в зловонную яму, чтобы по-настоящему оценить свежесть обычного воздуха. И вот нет рядом ещё одной чистой души — Илария. Конечно, он был жилец недолгий, а всё же грустно узнать о кончине бедняги. Нужно будет помолиться о его душе, как обещал. Впрочем, доброе дело откладывать не следует, и Афанасий направился к братскому кладбищу.
О, как разросся некогда скромный погост, более чем вдвое! Такова цена нынешней беды: за три осадных месяца монастырь потерял более, чем за предшествующие триста лет. В сторожке Афанасий нашёл старика Аггея, сгорбленного, сморщенного и как всегда пьяного. Теперь ни один день не обходился без похорон, и кладбищенский кувшин для поминовений никогда не пустовал. Посидели, попечалились о прежних временах, поплакали о нынешних. Афанасий спросил о могиле Илария, старик ничего определённого сказать не мог.
— Теперь не как прежде, порядка нет: где место сыщут, там и кладут, а то быват и старых подвинут, которы с прошлых веков залежались. Гробов не делают, хорошо если срам прикроют, а то быват и вывалимши. Пташкам чтоб на могилку покрошить, али мне что кинуть, того нет, гак набулькают в посудку и всё. Хочешь? — Афанасий помотал головой. — А мне хочешь, не хочешь принимать по должности положено. Когда, говоришь, твово приятеля схоронили? Две недели назад? Глянь в той вон стороне, тогда их ещё на горке клали, а как пошла эта хворь смердячая, стали вниз валить. Страшная, скажу тебе, болесть, от неё человек, ровно покойник: и червивеет, и смердит, токмо что дышит. Сходи, коли нетерпёж, но навряд сыщешь, теперь имён не пишут, ежели только сам отзовётся, но для этого нужно много принять.
Афанасий пошёл в указанном направлении, посмотрел на несколько десятков снежных, ещё не успевших заледенеть бугорков — как тут найдёшь Илария? Опустился на колени и начал молиться. Молился, как привык с детства, с закрытыми глазами и так погрузился в благоговение, что ничего вокруг не замечал. И уж совсем не понял, когда на его голову обрушился удар — просто вспыхнул перед глазами свет и померк.
Аггей наткнулся на него лишь на рассвете. С трудом дотащил закоченевшее тело до сторожки и попытался открыть стиснутый рот, чтобы привести в чувство единственно известным способом. Напрасно — вино лилось мимо, стекая ручейком по редкой юношеской бородке. «Дурак ты, Аггей, — сказал себе старик, — он и живой-то не пил, чего ж мёртвого неволить? Упокой, Господи, его душу!» И выпил сам. Афанасий этого будто ждал, пошевелился, застонал. «Будь здоров!» — как ни в чём не бывало отозвался Аггей и принял снова. Скоро Афанасий уже совсем пришёл в себя. Он, как оказалось, пострадал более от холода, и даже небольшое тепло сторожки вернуло ему жизнь.
«Что же произошло, и кому понадобилась его гибель?» — беспрестанно вертелось в раненой, шумевшей от удара голове. Аггей объяснил просто:
— Теперь покойника толком не отмолят, Божиим словом не оговорят, ладаном не окурят, вот нечисти и развелось. Инчас как зачнёт улюлюкать и ногам топотать, я дверь на задвижку и притаюсь. Так и то быват проникает. Опять же, нечисти этой с молодыми страсть как хочется побаловаться, не всё ж со старыми и больными, она, брат, тоже при понятии.
Афанасий, однако, думал иначе. Не было до сей поры у него врагов, единственной причиной нападения могла служить злополучная ревизия. Гурий, уличённый в утаивании монастырской казны, сначала выгнал их из казначейского корпуса, потом оговорил Девочкина, а теперь, значит, и вовсе решил избавиться от свидетелей воровства. Если так, то беда грозит не только ему, но и Симону. Нужно спешить, пока не поздно! Он подхватился и, хотя ещё не пришёл в себя окончательно, поспешил из сторожки.
Иоасаф чувствовал себя плохо, Афанасия к нему не допустили. Как не настаивал о важности своего дела, прислужники встали стеной: не может, сказали, твоё дело быть важнее его жизни, пожалей владыку, пусть оклемается. Пришлось набраться терпения и ждать, а кому ещё кроме него расскажешь о своих догадках? Хорошо ещё, что Симон пока оставался невредимым, это Афанасий осторожно разузнал через тех же прислужников, сам-то он благоразумно решил до поры притаиться. Боялся не за себя, уж очень хотелось вывести на чистую воду Гурия Шишкина.
Наконец Афанасия допустили. Иоасаф слушал и скорбел: поклёпы, оговоры, воровство, братоубийства — все напасти нескончаемым потоком сыпались на его больную старую голову. Послал за Гурием, тот пришёл, ласковый, угодливый. Ларец? О нём сам Девочкин распорядился. Почто ревизоров погнал? Дак ведь казначей приказал, чтобы дело было тайное, он всё в точности и исполнил. Нападение на Афанасия? Впервые слышит, ах, как жалко бедного юношу, слава Богу, убили не до смерти. Иоасаф послушал и махнул рукой.
— Ступай к Голохвастову, расскажи ему подробнее, — и как бы про себя добавил: — Скользкий ты какой-то.
Афанасия тоже к воеводе направил, ты, сказал, больше с ним говори, мне не можется.
Голохвастов как раз сидел над письмом Сапеги, вчитывался, вглядывался — бумага не первой свежести, порванная и стёрлась на сгибе, но ведь и не ямской гоньбой доставлялась, а тайно, кто знает, как несли? Глянул строго на Гурия:
— Расскажи, как Сапегино письмо к тебе попало?
— Михайла Павлов принёс с вылазки.
— Когда?
— С неделю, пожалуй.
— Что ж сразу не объявил?
— Дело сурьёзное, хотел сначала сам проверить.
Пришёл вызванный Павлов, уставился на воеводу наглым взглядом, ещё и ногой подрыгивал. Голохвастов указал на письмо:
— Откуда взял?
— На вылазке вора срубил. Полез в портище за деньгою, а там бумага...
— Это когда в Глиняный овраг ходили?
ВО-ВО.
— Так ведь ты тогда не ходил.
— Кто, я?
— Не ходил, говорю. Я сам людей водил и такого молодца точно бы запомнил.
Михайла пожал плечами.
— Значит, в другой раз, я почти кажен день в деле.
Гурий нашёл нужным вмешаться:
— Точно в другой раз, сразу после Глиняного оврага. Помню, сказал ещё про воров: они-де, как блохи — одну убьёшь, тут же другая припрыгнет.
— Кто, я?! — удивился Михайла.
— Ты.
— Может, и сказал, я и не такое могу.
Голохвастов задумчиво проговорил:
— У меня вот чего нейдёт с головы: ежели казначей и впрямь уговаривался с Сапегой, не мог он одним посылом обойтись, должен был постоянно пересылаться и способ для этого избрать надёжный.
Гурий охотно поддержал:
— Так и есть, он многих троицких блазнил, помимо Оськи Селевина ещё Филиппа слал...
— У нас кроме Филиппа иуд довольно. Надысь Стёпка Лешуков и Пётр Ошушков к ляхам утекли, твои, между прочим, приятели, — вклинился Павлов и усмехнулся, глядя на воеводу.
Голохвастов возвысил голос:
— Не щерись, я покуда без рогатины. Помни, с кем говоришь.
Михайла враз осёкся и ногой дрыгать перестал.
— Больше ничего не знаете?
— Да где нам? — пожал плечами Гурий. — Мы люди маленькие, нужно у казначея поспрошать. — И, уходя, сказал доверительно Афанасию: — Ты приходи в подвал-то, твой приятель уже с утра там. Или тебя к другому золоту приставили? — и так хитренько повёл глазёнками, что поневоле подумалось о дурном.
— Врёт он всё, этот Гурий! — не сдержался Афанасий, когда они вышли.
— Может, и врёт, да пока не пойман. Подумай лучше, как того Филиппа сыскать.
Легко сказать!
Афанасий решил навестить Симона, хотелось убедиться своими глазами в том, что он цел и невредим. Ничего иного в голову не приходило, владыка верно сказал: скользкий этот Гурий, никак не ухватишься.
Симон тяжело шагал по подвалу и махал руками — согревался. Увидев Афанасия, бросился к нему:
— Что с тобой приключилося?
Тот коротко рассказал и поинтересовался:
— Ларец на месте?
— На месте, только золото и камешки с него вынуты и на медяшки со склянками заменены. Думали обмануть, да у меня глаз к сему делу навычен, сразу заметил.
Афанасий всплеснул руками.
— Я так и думал, что здесь какая-то каверза!
— Че думать, известно какая: Гурий монастырское золото припрятал, а вместо него обманку положил, ещё и список присовокупил: считайте, мол, не ленитесь.
