Мария-Антуанетта смотрела в окно. Рядом стоял столик, заваленный бумагами. Новая порция злобной клеветы, отпечатанной в Париже и распространявшейся по всей стране. То, что писали о ней эти борзописцы, нельзя было читать приличной, воспитанной женщине. Хула, поношение, оскорбления. Король со своей стороны принял меры, чтобы пресечь печатание подобных материалов, но ведь репрессиями ничего сделать нельзя, во всяком случае невозможно остановить растущий ком лжи. Самые оскорбительные по приказу короля скупались его агентами, и десятки, сотни килограмм этих пасквилей ящиками отправлялись в гончарные мастерские в Севр, где их предавали огню.
Какое безумие! Она никак не могла заставить короля понять всю тщетность подобных операций. Он вообще ничего не видел. От его безразличия Мария-Антуанетта всё больше приходила в отчаяние и сейчас сидела, оцепенев, не глядя на груду оскорбительных листков.
Закрыв лицо руками, королева предалась воспоминаниям. Вот она — маленькая австрийская эрцгерцогиня, пятнадцатилетняя невеста. Разве дитя могло совершить столько грехов, когда приехало с такими надеждами и страхами во Францию? Какой другой ребёнок на её месте поступил бы иначе, увидев ослепительное великолепие мадам дю Барри и то громадное влияние, которое та оказывала на сластолюбивого, распутного короля? Постоянно окружённая врагами, в атмосфере опасных заговоров, каверзных интриг, которых она никогда не могла понять, тем более пресечь, разве Мария-Антуанетта не пыталась исполнить свой долг? Ребёнок был, конечно, глуп, безрассуден, упрям, упорствовал в выборе сомнительных удовольствий — это она сейчас признавала. Разве ей, девчонке, отменять обычаи и традиции французской аристократии, разве ей зло высмеивать каждое препятствие, которое возводили у неё на пути якобы для её же безопасности? Сколько раз она спорила по этому поводу с «мадам этикет», упрямо делая то, что хотела. «Мадам этикет» не могла простить обидную кличку и неуважение к себе, а так как у этой дамы, как у многих других, при дворе была своя партия, от них она услыхала первую позорную клевету.
Когда умер старый король, во дворце был организован «вечер прощания с усопшим». В Версаль, чтобы выразить «свои соболезнования» молодой королеве из своих провинциальных усадеб приехали десятки герцогинь и маркиз, блиставших красотой лет сорок тому назад. На них были наряды той поры, на головах чудовищные шляпки с широкими полями, все были в чёрном, со скорбными физиономиями, вполне уместными по такому случаю. Когда молодая королева с самым серьёзным видом принимала их соболезнования, которые они выражали в низком реверансе, то вдруг заметила весёлую шалунью, маленькую маркизу де Клермон Тонер. Она сидела на полу за широкими юбками фрейлин и строила этим старухам уморительные рожицы. Фрейлины стали хихикать, и она, Мария-Антуанетта, увидав, что выделывает эта обезьянка, не выдержала и прыснула со смеху. Правда, она поспешила закрыться веером, но всё равно многие это заметили и не простили такой «неслыханной выходки» королеве перед лицом «общенационального горя и траура». Через день весь Париж уже распевал знаменитую песенку — «Фра-ля-ля!»
Королеве в двадцать лет
Нельзя дерзить и быть надменной,
А то покинет она свет,
Назад вернётся непременно.
Граница ведь у нас не зря,
Пусть катится — Фра-ля-ля-ля!
Ну это старая песня. Они давно хотели, чтобы она упаковала свои сундуки и отправилась домой, в Вену. А теперь этого хотела и крепнущая партия реформаторов. Говорят, это была партия «мадам этикет». Она заставляла из-за кулис двигаться эту машину, и это было только начало.
— Мы слишком молоды, чтобы править страной! — воскликнули юные король с королевой, когда старый король умер. Ему едва исполнилось двадцать, ей было девятнадцать. Да, слишком молоды для такого тяжкого испытания, что верно, то верно!
Прошлое проходило у неё перед глазами, и Мария-Антуанетта упрекала себя всё сильнее, всё злее. Нет, она так и не сыграла великой роли. Отчётливо помнила только одно — она была так молода, а юность так быстротечна. Но французским двором даже молодость королевы воспринималась как неопровержимое доказательство греховности. Другим женщинам позволялось радоваться, наслаждаться своей весной, но только не ей. Она не смущалась, не принимала никаких запретов, развлекалась и веселилась, как хотела, позволяла себе очень и очень многое, и только теперь осознавала, какие роковые для себя ошибки совершала!
А эти «встречи Любви и Дружбы под открытым небом»! Она вспомнила слова, произнесённые де Ферзеном, выражение его лица, и ей стало очень стыдно. Тогда перед ней стояла сама любовь, состоявшая у неё на службе, но она отогнала её от себя.
Отказаться от такой любви не в праве даже королева. Что он делает, о чём думает сейчас, когда оправдываются его самые худшие предчувствия? Он предостерегал её! Может, позвать его, вернуть? Пусть посоветует, что предпринять, сделать это скрытно и ненавязчиво.
А принцесса де Ламбаль? Ведь и она предупреждала её, предупреждала искренне, от всего сердца, как лучшая подруга. Ну и чем она ответила на её заботу? Она была отвергнута ею ради насквозь лживых, неверных Полиньяков, которые сейчас, в эту трудную минуту, готовы её покинуть, улететь, как ласточки к тёплому солнцу. И что в этом удивительного? А крупная карточная игра, которую король ненавидел, но тем не менее таков был издавна заведённый во дворце обычай. Сколько раз Тереза призывала её покончить с игрой, а она и слушать не хотела свою мудрую фрейлину. Какое увлекательное зрелище! Крупный банкир, даже заместитель главнокомандующего — коннетабль — часто сидели за одним ломберным столиком королевы в большой зале во дворце Марли и просаживали громадные деньги. В игре мог принять участие любой прилично одетый человек, даже авантюрист. Он мог сам и не играть, а делать только ставки, поручая играть за себя придворным дамам.
Стоит ли удивляться, что по стране поползли слухи о позорной страсти королевы-картёжницы? Рассказывали, что однажды она не выходила из-за игорного стола целые сутки — ровно двадцать четыре часа! Это было, конечно, неправдой, но тем не менее все охотно верили этой лжи. «Народные деньги летят на ветер!» — повсюду раздавались недовольные голоса.
Как ей было неприятно вспоминать сейчас эти раскрасневшиеся лица, дрожащие руки, и она, королева, вместе с ними, тоже возбуждённая, раскрасневшаяся от азарта. Мария-Антуанетта никак не могла забыть серьёзные печальные глаза де Ферзена, который стоял возле стены, взирая на игру. Он сам никогда не принимал в ней участия.
Но бывало кое-что и похуже. Эти ночные концерты в садах королевских дворцов, которые, может, и были совсем невинным развлечением, но последствия их были самыми что ни есть разрушительными. Полная луна висела в небе над зелёными деревьями, звёзды отражались в ручейках и бассейнах фонтанов, тихая, чарующая музыка, приглушённый говор восторженных голосов. Боже, как тогда всё это ей нравилось! Правда, сама она никогда не покидала террасы, но другие женщины уходили со своими кавалерами в глубину садов, в чащу кустов. Случайные простолюдины смешивались со знатью, с придворными дамами, даже с её фрейлинами на террасе, а потом сочиняли такие умопомрачительные байки о королевском распутстве и ночных оргиях придворных, от которых глаза лезли на лоб. Потом эти выдумки появлялись в клеветнических грязных листках.
Да, и тогда она не прислушивалась к мудрым предостережениям. Сам король никогда на этих концертах не бывал. Она продолжала их организовывать по собственной инициативе и под свою ответственность.
Мадам Кампан и другие приближённые передавали ей ужасные истории, которые распространялись по всему Парижу, но она только презрительно смеялась.
Теперь Мария-Антуанетта уже не смеялась, не выражала при всех высокомерного презрения. Всё это осталось в прошлом.
А разве можно её всерьёз упрекать в безумной расточительности? Нет, нечего её в этом обвинять. Мотовство, безрассудные траты не в её природе. Разве не отказалась она от солидной прибавки к её личным доходам, которую предложил министр финансов де Калонна? Разве не отказалась она от бриллиантового ожерелья, которое ей так понравилось? Разве...
Дверь отворилась, и на пороге появилась мадам Кампан с письмом в руках. Приход фрейлины сразу нарушил стройный ход мыслей, словно вспорхнула и улетела в разные стороны стайка пугливых воробьёв.
— От Бёмера? Что-нибудь предлагает? — спросила королева, бросив взгляд на подпись на конверте. — Но у меня нет ни денег, ни желания на покупки. Дайте-ка мне письмо!
Пробежав глазами написанное, она в удивлении подняла глаза.
— Этот человек сошёл с ума. Что он имеет в виду? Нет, вы только послушайте, что он пишет:
