Ознакомительная версия.
Когда Джек уехал, она заперла Дружка в доме, а сама побежала к опушке леса. Подняв фонарь над головой, крикнула в темноту:
— Выходи! Я тебя спрячу!
Сердце Хонор бешено билось к груди. В других обстоятельствах она никогда бы не подошла так близко к темному лесу. Но сейчас надо было действовать безотлагательно и решительно. Впрочем, она все равно не смогла бы заставить себя войти в лес.
К счастью, ей не пришлось туда заходить. От кленов, росших на краю леса, отделилась бесшумная темная тень. Когда она вышла на свет, Хонор увидела, что это женщина. Она была в шали и теплом капоре, но дрожала от холода. Хонор провела ее через сад к амбару. Она слышала, как запертый в доме Дружок заливается лаем. А потом уловила топот копыт, приближавшийся к ферме со стороны Фейсуэлла. Этот звук Хонор узнала сразу. Это был конь Донована.
Хонор задула фонарь и побежала, предполагая, что женщина все поймет и последует за ней. Она направлялась не к переднему входу в сарай, а к маленькой задней двери — запасному выходу на случай пожара. Хонор рассуждала так: если они сейчас примутся открывать тяжелые передние двери, Донован может услышать. И он точно заметит, что сарай не заперт на засов.
Внутри было темно. Так темно, что Хонор не видела свою руку, вытянутую вперед. Времени на раздумья не оставалось. Хонор схватила женщину за руку и потащила в дальний угол сеновала, где лежала солома. Они с головой зарылись в солому и замерли в ожидании. Им было слышно, как Донован въехал во двор и спешился. Его прохождение по двору сопровождались самыми разными звуками: курицы всполошились в курятнике, скрипнула дверь сарая для инвентаря, хлопнула дверца уборной. А потом стало тихо. Хонор и чернокожая женщина затаили дыхание.
До сегодняшнего дня Хонор не встречала людей, способных сидеть так же тихо и неподвижно, как она сама.
Хонор всегда втайне гордилась тем, как тихо она сидит на собраниях. Расположившись на скамье, сдвинув ноги и положив руки на колени, она могла просидеть, не шелохнувшись, два часа. Все вокруг постоянно ерзали и меняли позы, чтобы облегчить тяжесть в ногах. Они поводили плечами, чесали головы, тихонько откашливались, сплетали и расплетали пальцы. Джек был особенно беспокойным. В тех редких случаях, когда он вставал произнести речь, у Хонор всегда возникало подозрение, что к этому его побуждает не Божественный дух, а простое человеческое желание размять затекшее тело. Если ты квакер, это еще не значит, что ты от природы спокойный и тихий.
Чернокожая женщина, съежившаяся в соломе рядом с Хонор, сидела так тихо, словно ее там и не было. Хонор специально прислушивалась, стараясь уловить хотя бы единственный шорох соломы, но слышала лишь мышей, скребущихся где-то внизу. Женщина моргнула, и в такой всепоглощающей тишине даже беззвучное движение век показалось почти оглушительным. Хонор и чернокожая беглянка словно соревновались друг с другом, кто из них самый тихий.
Вскоре Хонор услышала скрип кожаных сапог и напряглась. Донован тоже играл в «кто тише», хотя проигрывал обеим женщинам. Беглянка не шелохнулась, только отлепила язык от пересохшего неба с тихим, едва уловимым щелчком.
Донован не мог его слышать, но все равно — звук словно послужил сигналом. Раздался лязг отодвигаемого засова, а потом двери амбара распахнулись настежь, и Донован шагнул внутрь. После непроницаемой темноты свет его фонаря был слепящим, как солнце. Хонор с трудом поборола искушение броситься наутек. Но она знала, что им от него не убежать. Они должны оставаться на месте и не только сидеть тихо, но и как будто исчезнуть, чтобы Донован не почувствовал их присутствия. Это было намного труднее, чем сохранять неподвижность. Это означало, что необходимо как-то сдержать и убавить внутренний свет.
Хонор закрыла глаза, хотя интуиция подсказывала, что этого делать нельзя. Ей следовало наблюдать за Донованом, который водил фонарем из стороны в сторону, освещая все углы. Но если крепко зажмуриться и унестись мыслями далеко-далеко, тогда, возможно, она сумеет ослабить свое присутствие здесь. Хонор попыталась представить, что она сейчас в Англии. Стоит вместе с мамой и сестрой на Колмерском холме неподалеку от Бридпорта и смотрит на океан.
— Хонор Брайт! — Донован произнес ее имя так, словно знал, что она где-то здесь.
Его голос вернул Хонор к реальности. Она не открыла глаза, но все равно почувствовала на себе его взгляд, даже через солому, которая ее укрывала. Все ее существо тянулось к нему, пусть даже он воплощал в себе все, что она ненавидела и чему сопротивлялась. Даже воздух будто сгустился, переполнившись напряжением.
Беглянка никак не отозвалась на перемену, лишь еще раз моргнула. Все трое застыли. Наконец Донован прочистил горло.
— Ладно, на сей раз будет по-твоему, Хонор. Даже не знаю, почему я такой добрый. Но больше этого не повторится, не сомневайся.
Хонор ждала еще четверть часа, пока топот копыт не стих вдали, и только потом выбралась из-под соломы и размяла затекшие ноги.
— Все хорошо, — сказала она. — Он ушел.
Чернокожая женщина даже не шелохнулась.
— Я никогда не встречала таких тихих людей, — призналась Хонор. — Из тебя получился бы хороший квакер.
Когда они вышли наружу, Хонор прошептала:
— Ты знаешь, куда идти?
По-прежнему не говоря ни слова, женщина указала на звезду в северной части неба: на Полярную звезду. Однажды Сэмюэл объяснил Хонор, что все звезды на небосводе вращаются вокруг этой скромной звезды. Поскольку она остается на месте и всегда указывает направление на север, по ней легко ориентироваться. Хонор всегда поражалась, что в небе, где все пребывает в движении, есть одна неподвижная точка. Словно точка опоры.
* * *
Фейсуэлл, Огайо
20 декабря 1851 года
Дорогая Бидди!
Сегодня у меня большая радость. Пришло сразу несколько писем: от мамы, от тети Рейчел, от тебя. Столько новостей из дома! Столько тепла и любви! Это радостно и приятно. Словно солнышко выглянуло из-за туч и оживило серое однообразие зимних дней. Также с сегодняшней почтой пришли одеяла, о которых я спрашивала у тебя, у Уильяма и тети.
Когда я развернула одеяла и разложила их на нашей кровати, то даже всплакнула, глядя на знакомые цвета и узоры. Я очень благодарна тебе, что отдала мне свое одеяло, проявив столько отзывчивости и понимания — тем более что, если судить по последним письмам, в которых ты постоянно упоминаешь о сыне Шерборнов, тебе самой в скором времени понадобятся одеяла! Спасибо, Бидди. Свекровь довольна, что одеяла прислали, хотя они озадачили ее. Ни она, ни Доркас даже не пытались скрыть разочарования, когда рассматривали одеяла. Как я понимаю, наше английское лоскутное шитье совсем не в их вкусе.
Я думала, что с приходом зимы у меня появится больше времени, чтобы писать письма. Времени действительно стало больше. Сейчас, когда все завалено снегом и на земле ничего не растет, мы почти не выходим из дома: только чтобы подоить коров, покормить животных и сходить в Фейсуэлл на собрание. Да, времени стало больше, но писать не о чем. Ничего не происходит. Каждый день похож на предыдущий. Иногда меня одолевают апатия и скука. Я не помню, чтобы так было в Дорсете: зимы там мягче, снега значительно меньше, и в городе нет ощущения, будто все погрузилось в глубокий сон. Мы с тобой или с Грейс постоянно куда-то ходили, общались с людьми, что-то придумывали и делали и часто бывали на свежем воздухе. А здесь я целыми днями сижу вместе с Джудит и Доркас в кухне (это самое теплое место в доме), где воздух такой же несвежий и спертый, как наш разговор. Несколько раз я порывалась написать тебе, но, честное слово, писать не о чем. Надеюсь, ты меня извинишь. Но сегодня я получила твое письмо и одеяла, и у меня появился повод взяться за перо.
Я улыбаюсь, когда вспоминаю, как писала тебе в прошлом письме, что с нетерпением жду холодов. Теперь мне хочется лета! В середине декабря были сильные снегопады, и с тех пор снегу все прибавляется и прибавляется. Он лежит чуть ли не вровень с окнами на первом этаже. Джек расчистил дорожку до курятника, амбара, колодца и уборной. Он регулярно ездит в Фейсуэлл, доставляет молоко и другие продукты, и каждый раз лошадям и повозке приходится прокладывать путь по дороге, которую тоже заносит снегом. Но больше всего нас донимают морозы. Когда я выхожу утром доить коров, у меня так мерзнут руки, что пальцы не гнутся, и приходится греть их о коровьи бока. Лошадям и коровам хотя бы тепло, их дыхание согревает воздух в амбаре. А вот курам совсем плохо. Они мало несутся, а несколько куриц и вовсе замерзли до смерти. Когда такое случается, нам приходится их съедать. Меня это всегда огорчает, потому что несушки не предназначены для того, чтобы пускать их на мясо.
Ознакомительная версия.
