— Дэви! Господи помилуй, ребенку ведь еще нет и десяти лет. И, по правде сказать, наш пони немного норовист, в дороге с ним прямо беда. Только наш Джок может справиться с ним.
— Очень жаль, — мрачно ответила почтмейстерша. — Я вижу, придется подождать, пока не вернется хозяин. Я не хочу отвечать за то, что доверила письмо такому парню, как Джок. Наш Дэви как-никак все-таки свой на почте!
— Отлично, отлично, миссис Мейлсеттер, я вижу, куда вы гнете. Но если вы рискуете ребенком, я рискну лошадью.
Были даны соответствующие распоряжения. Недовольный пони был поднят со своего соломенного ложа, взнуздан и оседлан. Дэви, с кожаной почтовой сумкой через плечо, взгромоздился в седло со слезами на глазах и с прутом в руке. Добродушный Джок вывел животное из города и там, хлопнув бичом и прикрикнув на пони привычным для того голосом, заставил его двинуться по дороге в Монкбарнс.
Между тем кумушки, как сивиллы, заглянувшие в свои книги, привели в порядок и согласовали добытые в этот вечер сведения, которые на следующее утро в тысяче вариантов бесчисленными каналами растеклись по всему Фейрпорту. Основанные на догадках и предположениях кумушек, слухи эти были многочисленны, странны и противоречивы. Говорили, будто Теннент и К° обанкротились и все их векселя вернулись опротестованными. В то же время утверждали, что они получили большой заказ от правительства и письма от самых видных купцов Глазго с предложениями войти к ним в долю с доплатой. По одним сведениям, лейтенант Тэфрил признался, что состоит в тайном браке с Дженни Кексон, а по другим — он прислал письмо, где упрекал ее за низкое происхождение, а также за необразованность и навсегда прощался с ней. Повсюду шептали, что дела сэра Артура непоправимо запутались, и если люди благоразумные в этом сомневались, то лишь потому, что слух был прослежен до конторы миссис Мейлсеттер, то есть до источника, более известного неисчерпаемостью новостей, чем их достоверностью. Но все сходились на том, что из канцелярии министра прибыл пакет на имя мистера Ловела, доставленный прямо из главного штаба в Эдинбурге ординарцем-драгуном, который проскакал через Фейрпорт, остановившись лишь затем, чтобы спросить дорогу в Монкбарнс. Причину прибытия такого чрезвычайного гонца к столь мирному и одинокому человеку объясняли различно. Некоторые уверяли, что Ловел — знатный эмигрант, призванный стать во главе восстания, вспыхнувшего в Вандее, другие — что он шпион, еще иные — что он генерал, неофициально осматривающий берега, и даже — что он путешествующий инкогнито принц крови.
Между тем доставка вызвавшего столько догадок пакета его законному адресату сопровождалась опасностями и происходила с задержками. Гонца, Дэви Мейлсеттера, чрезвычайно мало похожего на лихого драгуна, пони нес в сторону Монкбарнса лишь до тех пор, пока в его памяти сохранялись щелканье хлыста, которым его обычно наказывали, и крики подручного мясника. Но чувствуя, как Дэви, чьи короткие ноги не могли удержать мальчика в равновесии, ерзал взад и вперед по его спине, пони начал пренебрегать выполнением данных ему указаний. Во-первых, он сбавил ход до ровного шага. Это еще не вызвало ссоры между ним и всадником, который давно уже неважно чувствовал себя от быстрого движения и теперь воспользовался более медленным аллюром, чтобы погрызть имбирный пряник, который сунула ему в руку мать, пытаясь примирить юного эмиссара почтовой конторы с возложенной на него задачей. Вскоре коварный пони заметил ослабление дисциплины и, тряхнув головой, вырвал поводья из рук Дэви, после чего спокойно начал щипать траву по краю тропинки. Ошеломленный этими признаками своеволия и бунта, Дэви, равно боясь оставаться в седле и свалиться с него, поднял громкий плач. Услышав над головой эти звуки, пони, по-видимому, решил, что лучше ему самому и Дэви вернуться туда, откуда они явились, и начал отступление к Фейрпорту. Но так как почти всякое отступление кончается беспорядочным бегством, лошадка, испуганная болтавшимися поводьями, которые били ее по передним ногам, и воплями мальчика, а также чуя впереди дом, затрусила такой рысью, что, если бы Дэви удержался в седле (а это было крайне сомнительно), он скоро увидел бы перед собой ворота конюшни Хьюкбейнов. Но вдруг на повороте дороги подоспела помощь в лице старого Эди Охилтри, который завладел поводьями и прервал дальнейший бег пони.
— Кто ты такой, паренек? И разве так ездят?
— Я ничего не могу поделать! А зовут меня маленький Дэви.
— Куда же ты едешь?
— Я еду в Монкбарнс с письмом.
— Вот тебе на! Эта дорога вовсе не в Монкбарнс.
Но на все попытки разубедить его Дэви отвечал только вздохами и слезами.
Старого Эди нетрудно было растрогать, когда дело касалось детей. «Я шел в другую сторону, — подумал он. — Но тем и хороша моя жизнь, что мне все пути годны. В Монкбарнсе мне всегда дадут ночлег. Поплетусь туда с малышом. Бедняжка расшибется насмерть, если никто не поведет пони».
— Ты говоришь, у тебя письмо, сынок? А ну-ка, покажи!
— Я никому не покажу письма, — всхлипывая, сказал мальчик, — пока не отдам его мистеру Ловелу. Потому что я верный слуга почтовой конторы, и если б не пони…
— Верно, малыш! — заметил Охилтри, поворачивая голову строптивого пони в сторону Монкбарнса. — Вдвоем мы с ним управимся, если он не будет очень беситься.
Пригласив Ловела после обеда прогуляться на вершину Кинпрунз, антикварий, успевший уже примириться с перенесенным здесь унижением, распространялся теперь на темы, подсказанные ему окружающим ландшафтом, и описывал лагерь Агриколы в час рассвета. Он издали завидел нищего и его протеже.
— Что за черт! Никак это старый Эди собственной персоной!
Нищий объяснил, в чем дело, и Дэви, который настаивал на буквальном выполнении своего поручения и передаче письма непременно в Монкбарнсе, с трудом уговорили вручить пакет его законному владельцу, хотя тот и оказался на милю ближе указанного места.
— Но мама сказала, чтобы я обязательно получил двадцать пять шиллингов почтовых сборов, а потом еще десять шиллингов и шесть пенсов за особую доставку. Вот бумага.
— Посмотрим, посмотрим! — сказал Олдбок, надевая очки и рассматривая измятую выписку из тарифов, на которую ссылался Дэви.
— «Доставка: человек с конем, один день, — не свыше десяти шиллингов и шести пенсов». Один день? Да тут и одного часа нет! Человек с конем? Да тут мартышка верхом на драной кошке!
— Папа должен был поехать сам на большой рыжей кобыле, — возразил Дэви, — и вам пришлось бы ждать до завтрашнего вечера.
— Двадцать четыре часа после получения письма почтовой конторой! Ах ты, бесенок! Неужели ты так рано познал искусство надувательства?
— Полноте, Монкбарнс, к чему смеяться над ребенком, — сказал нищий. — Мясник-то мог потерять свою скотинку, а женщина — малыша. И потом десять шиллингов и шесть пенсов не так уж много. Вы так не спорили с Джонни Хови, когда…
Гость антиквария, сидевший на месте предполагаемого претория, пробежал глазами содержание письма и положил конец пререканиям, уплатив Дэви требуемую сумму. Ловел был взволнован. Он повернулся к мистеру Олдбоку и сообщил, что, к сожалению, не может возвратиться с ним в Монкбарнс и провести там вечер.
— Я должен немедленно отправиться в Фейрпорт и, может быть, сейчас же уехать оттуда. Никогда не забуду, мистер Олдбок, вашего радушия.
— Надеюсь, вести не плохие? — спросил антикварий.
— Весьма смешанного свойства, — ответил его друг. — Прощайте! В счастье или в несчастье, я никогда не забуду вашего внимания.
— Нет, нет, постойте минутку! Если… если (с трудом вытянул из себя антикварий)… у вас денежные затруднения, у меня найдутся пятьдесят… или сто гиней, которые я мог бы вам предоставить до Троицы… или любого удобного вам срока.
— Очень вам обязан, мистер Олдбок, но деньгами я вполне обеспечен, — ответил его таинственный молодой друг. — Извините меня. Сейчас я никак не могу продолжать нашу беседу. Я вам напишу или повидаюсь с вами, прежде чем покинуть Фейрпорт — в том случае, если окажется, что я должен уехать.
С этими словами он горячо пожал руку антиквария, повернулся и без долгих разговоров быстро зашагал к городу.
— Очень странно! — сказал Олдбок. — Этого юношу окружает какая-то тайна, в которую я не могу проникнуть. Но я никак не могу думать о нем дурно. Надо пойти домой и потушить камин в Зеленой комнате, потому что никто из женщин не рискнет пойти туда после сумерек.
— А как я доберусь домой? — захныкал бедный нарочный.
— Вечер славный, — сказал Голубой Плащ, глядя на небо. — Пожалуй, я пойду назад в город и присмотрю за малышом.
— Очень хорошо, очень хорошо, Эди! — И, порывшись немалое время в своем обширном жилетном кармане, антикварий добавил: — Вот тебе шесть пенсов на табачок!
