— Жора, — говорил он, — что я там вижу в твоей сумке? Или я сплю и мне это вовсе снится? Слушай, Вася, — хватал он за руку соседа в синем костюме, — если тебе не трудно, ущипни меня скорее за одно место. Пусть я проснусь и увижу бутылку не молока, а чего-нибудь достойного мужчины.
Вася осторожно отнимал свою руку и тщательно оправлял рукав.
— Гавриил Леонидович, — вежливо увещевал он, — Гавриил Леонидович, ну зачем эти издевательства между старыми знакомыми? Ведь Георгий Самсонович может обидеться.
— Обидеться?! Почему обидеться?! — изумленно вскрикивал чернявый. — Имеет место шутка. — Перегибаясь через колени Васи, он засматривал в лицо Георгия Самсоновича и страстно вопрошал:
— Ведь ты же понимаешь, Жора? Правда? Ведь у тебя же есть чувство юмора, Жора? Ну, скажи «да»!
Но Жора лишь молчал и виновато улыбался. Тогда Гавриил Леонидович стал требовать, чтобы Жора немедленно вытащил свою бутылку и они распили пол-литра на троих.
Дело кончилось тем, что Георгий Самсонович, все так же виновато улыбаясь, действительно вынул из авоськи бутылку молока, а потом чернявый, положив рядом с собой сигару, сорвал с бутылки крышечку-мембрану, и они, отхлебывая по очереди, опустошили бутылку, закусив плавленным сырком «Дружба», который Жора выудил из той же авоськи…
Позади Евгена Макаровича, на соседней аллее, двое парней в рабочих комбинезонах, открыв дверцу в основании фонарного столба, над чем-то колдовали.
В узком проходе с улицы Чайковского показался Осип Александрович. Медленно поднявшись по лестнице, он пошел по центральной аллее рассеянной походкой фланера. Пиджак его был переброшен через руку, на плече висел фотоаппарат — типичный курортник откуда-нибудь из Киева, Москвы или Ленинграда.
Спокойно пройдя мимо Пивторака, он приостановился в нерешительности, соображая, где бы присесть, — и выбрал место рядом с Евгеном Макаровичем. Расположился непринужденно, словно у себя на даче: повесил пиджак на спинку скамьи, раскинул руки, вытянул ноги в легких сандалетах. Прикрыв глаза, посидел несколько минут без движения, только грудь его под шелковой тенниской чуть заметно поднималась и опускалась: вдох — выдох, вдох — выдох, вдох — выдох… Полный покой и самосозерцание — ни дать ни взять йог!..
Потом йог открыл глаза, подобрал ноги и с любобытством осмотрелся. Расстегнув футляр фотоаппарата, глянул на небо, покрутил рычажки — диафрагму, выдержку, — приник глазом к видоискателю и — защелкал затвором. Его внимание привлекало все — и тыльная стена театра, и двухэтажные флигеля постройки прошлого века, обступившие Пале-Рояль, и мамаши с ребятишками… Вдруг он огорченно склонился над камерой и с досадой проговорил:
— Ай-яй-яй! Кончилась пленка! Вот обида! — он явно адресовался за сочувствием к Пивтораку. Сразу видно, общительный человек!
Евген Макарович с готовностью отложил газетку.
— Да, знаете, — сказал он, — бывает, как сказать, всегда в самый интересный момент. Ну, ничего. Никуда Пале-Рояль от вас не денется.
— Да, да, — согласился Осип Александрович. — Никуда не денется. А газета у вас сегодняшняя? Вы не разрешите мне пробежать ее?
— Ради бога! Но только ведь она по-украински…
— Это не суть важно, — сказал Осип Александрович и неприметно спрятал в карман маленький конверт, переданный ему вместе с газетой. — Я понимаю по-украински. — И он углубился в первую страницу.
Пока Осип Александрович читал, Пивторак посмотрел по сторонам, прислушался. Соседи слева травили нескончаемую баланду. Теперь они занялись излюбленной одесской темой — вспоминали своих знаменитых земляков. Какой коренной одессит может отказать себе в этом удовольствии, особенно когда попадает в Пале-Рояль, — здесь в воздухе еще витают таинственные флюиды, которые тянутся в глубь городской истории, и сама обстановка располагает поговорить «за старое».
— Ха! Что такое твой Мишка Япончик! — азартно кричал чернявый Гавриил Леонидович.
— Вы можете свободно забрать его себе, — возражал Вася, — но скажите мне, пожалуйста, чем он вам так не угодил!
— Тоже мне цаца, твой Мишка! Разве это бандит? — еще яростнее шумел чернявый, грозно размахивая сигарой. — Вот Сашка Рашпиль — это был действительно приличный человек. Ни разу не попался! А Мишка? Только себе рекламу делал!..
— О, — воскликнул в этот момент Осип Александрович, и Пивторак повернулся к нему всем телом, — посмотрите, как интересно! Одесский морской торговый порт выполнил месячный план грузооборота!..
Пивторак тоже восхитился — и завязалась беседа.
Посмотреть со стороны — сидят два добропорядочных гражданина не первой молодости и обсуждают новости, статьи и другие материалы, опубликованные в свежем номере газеты. Но это — со стороны. Если же прислушаться…
— Пивторак, — сказал «Никакой», — я должен вас информировать, что главный хозяин весьма доволен. Все, что вы сообщаете, представляет интерес. Он считает, что мальчик — хорошее приобретение. Никуда, конечно, отправлять мы покуда его не станем. Таких, как он, надо искать и искать. Главный хозяин весьма признателен вам за операцию со скрипкой. Когда скрипка Страдивари достигнет его, она будет ему большой радостью и украшением коллекции. Он просил меня передать, что с него вам причитается. Он написал это слово по-русски…
Евген Макарович расплылся в улыбке.
— И мальчика нужно поощрить. Он заслужил. Кстати, вы передали ему мое приглашение? Я намерен лично высказать ему признательность главного хозяина — и за скрипку, и за рассылку брошюры. Время от времени так нужно поступать — это поднимает дух персонала. Тем более что нам очень интересен Одесский торговый порт, который так удачно выполняет свои планы. Ведь наш мальчик трудится именно там, в порту…
— Он будет вас ждать ровно в два часа.
— Тогда нам пора расстаться. Вы отдали мне все, мною просимое?
— Само собой.
— Благодарю вас. Все, что я должен вам, — здесь. — И он, сложив, вернул Евгену Макаровичу «Чорноморську комуну». — Ступайте первый.
И Осип Александрович вновь принял позу погружающегося в нирвану йога — раскинул по спинке скамьи руки, вытянул ноги и смежил глаза. Но погрузиться в нирвану до конца ему не удалось.
Когда Евген Макарович встал, чтобы удалиться из Пале-Рояля, он обнаружил перед собою трех разговорчивых одесситов.
— Тихенько, тихенько, гражданин, — сказал Вася, облаченный в корректный синий костюм, засовывая в наружный пиджачный карман свою шапочку с надписью «Tallinn».
— Что т-такое? — спросил Пивторак.
Все дальнейшее произошло в мгновение ока. Флегматичный любитель молока Жора оказался возле Осипа Александровича, которого вежливо придерживал сзади за плечи один из парней, возившихся с фонарем. Тут же кто-то сильно надавил Пивтораку на плечи, тот бухнулся на скамью и, обернувшись, встретился — взглядом со вторым электромонтером…
— Я не понимаю, — снова начал Евген Макарович, но его перебили.
— Понимаете, — убежденно сказал чернявый. — Отлично понимаете. Попрошу встать. И убедительная просьба: ведите себя прилично. Одесса же культурный город.
Только тут Осип Александрович заговорил.
— Вы не имеете права, — твердо отчеканил он. — Вы знаете, с кем имеете дело?
— Знаем, — ответил чернявый. И жестом фокусника извлек из пиджака Осипа Александровича конвертик.
Нет, никогда не думал Евген Макарович Пивторак, что его непосредственный начальник может так быстро и так постыдно увять…
— Вперед! — скомандовал чернявый, и небольшая процессия направилась к проходу на улицу Чайковского, к тому самому месту, откуда всего час назад спокойно и уверенно вступил в Пале-Рояль Осип Александрович. В переулке их ждали окрашенные в веселенький зеленый цвет «Волги».
В Пале-Рояле по-обычному веяло миром и спокойствием…
— Никогда себе не прощу, товарищ… извините заради бога, никак не отвыкну, гражданин следователь, никогда не прощу, что позволил втянуть себя в эту гнусную, как сказать, неприятность. Вам, конечно, трудно верить в мои слова. Ваше, как указывается, святое право. Но, ей-богу, я показываю все как есть, словно на духу. Вот, знаете, — голос прозвучал проникновенной, страстной искренностью, — когда мальчонкой, хлопчиком был, попу на исповеди в грехах каялся. Уж какие там были грехи у невинного дитяти — а душу я наизнанку, как сказать, мехом наружу выворачивал. С тех самых пор такой откровенной правды никому, гражданин следователь, не открывал. А вам — да, открою. Спросите — почему? Да потому, как говорится, что преотлично знаю: не покаешься — не спасешься. Прошу это, как сказать, учесть, гражданин следователь…
