— По-моему, жена смеет делать для своего мужа все, что только в силах придумать. За исключением, может быть, лишь того, что муж ей прямо запретил — что могло бы задеть его честь. Так что я решила. Встань завтра утром пораньше. Поедем в Торма.
И мы поехали туда. Вернее сказать — помчались. Ээва приказала кучеру гнать изо всех сил, как только смогут лошади. Лопаты, разумеется, у нас были с собой, и в такую длинную дорогу (восемьдесят верст), большей частью лесами, я взял еще и ружье. Когда мы миновали каавескую мызу, но большак еще не переехали, по обеим сторонам дороги в густом ельнике мы в самом деле увидели, что за нами следом трусят два волка. Лошади уже готовы были понести, я велел приостановить сани и на расстоянии около пятидесяти шагов выстрелом из окна кузова одного серого убил. Другой дрыгнул в заросли. Я хотел отдать ружье кучеру, чтобы выскочить на шоссе. Кучер сказал, что у него руки заняты, он должен сдерживать лошадей. Тогда я посмотрел на Ээву:
— Возьми! А ты выстрелишь, если понадобится?
Ээва сказала только:
— Выстрелю…
Но не понадобилось.
Я отбежал на пятьдесят шагов и притащил крупного бирюка. Я положил его на запятки. Это был красивый самец, судя по шерсти хорошо отъевшийся за лето овцами и наверняка весивший не меньше полутораста фунтов. Я попал ему в грудь, и несколько верст за нами тянулась кровавая ниточка, пока труп не остыл и с него не перестало капать, а лошади вплоть до Лайусе никак не могли успокоиться. Зато теперь у меня на бревенчатой стене над столом висит волчья шкура, хотя немножко уже траченная молью.
Кстати, интересно, как возникают легенды, все же есть какая-то логика или скорее алогичность в том, что их порождает. Эту шкуру у меня на стене никогда не считали шкурой мною убитого волка. Хотя еще в ту пору, когда мы с теннерскими геодезистами упражнялись в стрельбе, я был совсем неплохим стрелком. Про эту шкуру уже восемь лет говорят: шкура того волка, которого застрелила госпожа Бок, когда ездила к императрице.
Однако волка Ээва в ту поездку не убила ни в прямом, ни в переносном смысле. В сумерках мы приехали в Лайусеский пасторат, и я еще собственными глазами успел увидеть старого пробста Яннау, человека со светлой, похожей на солому шапкой непокорных волос и свинцово-серым лицом. (В следующем году он уже отдал богу душу.) Он дружески приютил нас под своим кровом, отослал убитого мною волка к леснику свежевать и уже на лестнице благословил Ээву, когда мы на заре отправились дальше.
В полдень мы прибыли в Торма на почтовую станцию. И приехали мы все же не совсем напрасно. Смотритель почтовой станции Андерсон, еще бодрый старик, сообщил нам, что ее императорское величество должны прибыть после полудня, но их гофмаршал, его светлость граф Альбедиль, уже на месте, он изволил осмотреть почтовую станцию и барский дом тормаской мызы и нашел его подобающим для ночлега своей повелительницы.
Андерсон отправил верхового в сторону Игаверской почтовой станции следить за дорогой, чтобы тот его своевременно известил. Ээва решила: как только парень прискачет с известием о приближении царского кортежа, Юхан сразу запряжет наших лошадей. Мы пропустим прибывших вперед и на некотором расстоянии последуем за ними на тормаскую мызу. А там посмотрим, что будет дальше.
Часов около четырех так мы и сделали: пропустили пять санных карет и шесть-семь всадников, направлявшихся в Нинаси, и поехали на некотором расстоянии за ними до самой площадки перед тормаским господским домом. Там уже стояло несколько саней, принадлежавших любопытным помещикам ближней округи. Мы видели, как Мария Федоровна поднялась по очищенной от снега лестнице парадного подъезда, как за нею несли ее кофры и как примчавшийся из Тарту владелец мызы фон Самсон сбежал до половины лестницы ей навстречу поклониться в ноги. Вдовствующая императрица скрылась в доме, потом раскрасневшийся господин Самсон снова вышел и пригласил местных господ, и нас вместе с ними, в пыльные, но великолепные гостиные. Народу набралось гораздо больше, чем можно было ожидать. Наиболее угодливая часть дворян этого прихода считала, очевидно, что для них почетно и небесполезно отвесить императрице поклон за честь, оказанную местности ее проездом. И целованием императрицыной руки эти господа наверняка хотели показать всем, как сильно они молят господа бога ниспослать благословение ей и ее дорогому сыну. Как в подобных случаях принято. Ээва кое с кем беседовала. И в очередной раз я заметил, как поворачивались головы, вздергивались брови, как много оттенков приобретало выражение лиц — от гнева и растерянности, вплоть до нескрываемого интереса, — когда из уст в уста передавалось, кто она…
Вблизи я слышал разговор только одной старой седой дамы. Это была вдова в позапрошлом году скончавшегося тормаского пастора Асверуса. И выяснилось, что она явилась сюда совсем не для того, чтобы поклониться государыне. Улыбаясь и полушепотом она призналась, что приехала по просьбе своего десятилетнего внука, которому уже очень захотелось увидеть ее величество. И курносый мальчишка с карими выпуклыми глазами рядом с ней упрямо повторял наполовину со смехом: «Хочу видеть, хочу видеть, хочу видеть, как выглядит государева мама!»
Тут в гостиную вошел граф Альбедиль и стал спрашивать фамилии желающих быть принятыми императрицей и велел писцу их записывать, однако когда он услышал фамилию Ээвы, то велел тому подождать и ушел обратно во внутренние покои. Общество зашумело, не понимая, что происходит, а старая госпожа Асверус тихонько сказала Ээве:
— Похоже, что этот граф проглотил палку, но вам везет, я слышала, что, когда император был молод — ну, с того времени прошло почти что двадцать лет, — этот граф стоял во главе той самой комиссии, которая должна была отменить в России пытки и истязания заключенных…
И я помню, мне пришла в голову такая нелепая мысль: может, этот граф потому и держится так прямо, что проглотил палку, которой тут избивали. И сразу же подумал: о нет! Эта палка все еще гуляет по спинам, даже спинам свободных людей. К сожалению, графы даже еще не начали ее переваривать…
Ээву все же пригласили к вдовствующей императрице, и она пробыла там тридцать минут (я следил по часам). За это время кое-кто из помещиков пытался у меня узнать, за что был заключен ее муж, и я отвечал, что не имею об этом представления, — что в ту пору еще не было в полной мере ложью.
Потом снова вышел секретарь графа Альбедиля и произнес: «Son Altesse. Imperiale a le plaisir de prier monsieur… — он посмотрел на бумагу и сказал: monsieur Jacop Mettic!»[53] Я даже не сразу вздрогнул от неожиданности, что это именно я и есть тот, кого приглашали…
Когда секретарь провел меня к императрице, я увидел почти идиллическую картину. У горящего камина, очевидно в будуаре госпожи Самсон, мило сидели на диванчике рядышком моя неистовая сестра и Мария Федоровна, и мне стало смешно, потому что я подумал: ну прямо как давние подруги, сердечно встретившиеся после долгой разлуки… Марию Федоровну я увидел совсем близко. Бывшей вюртембергской принцессе Sophie Dorothea было в то время всего шестьдесят лет (ее выдали замуж за Павла в шестнадцать), но, судя по ней, нельзя было сказать, что она родила своему полусумасшедшему мужу одного императора, трех великих князей и четырех великих княжон. Она повернула ко мне довольно резкое лицо с холодноватыми, хотя и внимательными глазами и сказала:
— Und Sie sind mir also das zweite Wunderexemplar, mein Herr?[54]
Я молча поклонился. Мария Федоровна продолжала:
— В Германии встречаются, разумеется, высокообразованные люди, по происхождению землепашцы. Но все же редко. И даже в России мне попадались такие. Единичные. Музыканты. Актеры. Но вот что бывают эстонцы, говорящие по-немецки и по-французски и ставшие почти дворянами, — это для меня совершенная новость…
Говоря это, она смотрела на меня, и я подумал, что мне следует что-то сказать в ответ. Нечто такое, от чего мне самому не стало бы неловко… Что-нибудь, что всегда так удачно умеет сказать Ээва, — вполне вежливое и, если удается, то чуточку все же колючее… Я сказал:
— Ваше величество, смею надеяться, что для вас это все же не неприятная новость…
— О-о, да-да! — сказала Мария Федоровна с ни к чему не обязывающей любезностью. — А сестра ваша мне очень нравится. Она настоящая женщина. И настоящая аристократка. А вот то дело, по которому она ко мне пришла, нравится мне куда меньше. Я наслышана о нем. Как и все. И не только наслышана. У меня с Александром Павловичем был даже по этому поводу разговор. Мое милое дитя, — Мария Федоровна взяла Ээвину руку в свою, — должна вас огорчить: если ваш муж заверил вас, что его обращение к императору было корректно, то следует сказать, что понимание корректности у вашего мужа, мягко говоря, расходится с общепринятым.
