Когда долгим путем, где товарняком, а где и на вагонной крыше, добрался до приснившейся деревни, рассказали ему сельчане о страшной истории Маремьяны-отцеубийцы и сказали, что если где ее и искать, так на сахалинской каторге: таким, как она, там самое место.
Выяснилось во время этого пути, что, промышляя в тайге соболя да белку, пропустил мимо охотник и революцию, и Гражданскую войну, и оккупацию Приморья, и его освобождение. А на кой ему было вникать во все это: чай, соль, мука, оружейный и рыболовный припас были загодя припрятаны в таежных лабазах да избушках, там же вялились впрок обработанные шкурки – можно было месяцами обходить людское жилье.
Снова было у него искушение забросить свою находку куда подальше, но уже без всяких сонных видений не отпускало его что-то, гнала в путь какая-то неясная самому нужда. Да и в родных местах никто его уже и не признавал за близкую родню – дичились его сибирского говора, несвычной одежи, нетутошних привычек, обижались, что не привез ни денег, ни подарков. Так что в любом случае пора было возвращаться в тайгу, ставшую уже настоящим родным домом, туда, к самому Тихому океану.
Обратный путь оказался долгим: снова шел через непонятные фронты, обходил становища каких-то бородатых вооруженных людей, старался не попадаться косоглазым солдатам, говорившим на непонятном языке.
Однако, добравшись до самого океана, зашел Григорий в Николаевск, и там добрые люди вывалили страннику уже весь ворох местных политических и иных новостей.
Острова Сахалин, на котором, выходит, сходились теперь все концы, тоже коснулись большие перемены. Он не был уверен, что Маремьяна осталась на Сахалине после того, как приказала долго жить царская каторга, но все та же непонятная сила вела и толкала его. Он должен был поставить точку в этой непонятной истории и, достав, для страховки в дороге, припрятанное ружье, пристроился за харчи и перевоз помощником кочегара на первый же пароход Доброфлота, идущий на остров.
О том, что Маремьяна стала Колывановой, после многих напрасных расспросов узнал в маленьком кинотеатре у пожилой кассирши. («Ну, Пелагея Яковлевна, – подумал Василий, – узнаю язычок!»)
* * *
Переночевав у Колывановых, на другой же день, не оставшись на похороны, Григорий отправился на материк – в тайгу, к своим капканам и лабазам. И, несмотря на трагическую концовку его миссии, вид у него был довольный, успокоенный и просветленный, как у человека, исполнившего свой долг.
* * *
Меж похоронных хлопот не оставляла Анну мысль о загинувшем страннике и о его загадочном посмертном послании.
В последнюю ночь, которую предстояло матери пробыть в своем доме, Анна вызвалась сама читать над нею молитвы.
Тихо было в горнице, где-то за печкою пел сверчок. Анна машинально произносила слова Святого Писания, а мысли ее были там, в неведомом распадке, где покоятся кости человека, которого всю свою жизнь ждала ее мать. Куда нес он этот сверток, что значат неведомые письмена на дощечках?
Что бы там ни было, решила наконец она, теперь этот сверток переходит к ней. А дальше пусть будет, что будет. И она перекрестилась.
То ли от ее движения, то ли само по себе дрогнуло пламя свечей, словно над ними повеяло дуновение ветра. «Это мамина душа пронеслась передо мной, – мелькнуло в голове у Анны. – Это она благословила мое решение!» И она снова обратилась к молитвеннику и уже более не отвлекалась от него.
Утром она рассказала Василию обо всем, что было, и он молча кивнул головой. «Вот мы и оба с наследством, – подумалось ему. – Только почему-то не жду я от этого ни добра, ни прибыли. Чует мое сердце, еще намаемся мы со всем этим».
* * *
Через несколько дней после похорон тещи Василий написал большое письмо отцу Алексию. Ему хотелось рассказать священнику обо всем, что свалилось на него в последние дни, но он не решился доверить чужие тайны бумаге. И письмо получилось не таким, как ему бы хотелось, – тревожным, но пустым, хотя и многословным. Он отправил его обычной почтой.
* * *
Я отложил в сторону мурашовские и свои собственные записи и задумался над тем, что, какие бы необычные события ни происходили в ходе повествования, оно может течь ровно, но только до тех пор, пока в тексте не всплывет ключевая фраза: «А в это самое время…»
Она, эта фраза, способна переместить действие из одного конца Земли в другой, переключить внимание читателя на другого героя или вообще ввести в повествование персонаж, которого там до сей поры вовсе не было. Ну например, так: «А в это самое время из Парижа в Москву, на родину, вернулся чемпион Франции Шарль Лампье – тонкий ценитель художников Клода Моне и Поля Гогена, безжалостный мастер нокаутирующего удара».
«Какой еще Лампье?!» – возмутится недоумевающий читатель. И будет по-своему прав. Но только дело в том, что писать историю единоборства – это все равно что рисовать большое династическое дерево. Нет, пожалуй, целую рощу таких деревьев. Или наносить на карту бассейн большой реки от истока до устья – со всеми ее притоками и протоками, ручьями и старицами, озерами и излучинами, которые река эта образует на своем пути.
И, уверяю вас, вышеозначенный Шарль Лампье в нашем рассказе настолько к месту, что не грех отвести порядком назад стрелки исторического времени для того, чтобы проследить корни его рода. Тем более что возвращаться нам придется не только во времени, но и в пространстве, и не куда-нибудь, а в места, уже хорошо знакомые тому, кто читал первую книгу нашего повествования: добро пожаловать на Смоленщину, уважаемый читатель!
Давайте еще раз вернемся на Смоленщину, русскую порубежную землю, где среди березовых рощ и боевых воинских курганов соседствовали рядом поместья Потемкиных и Глинок, Рачинских и Тухачевских, где пахали землю дед и прадед Александра Твардовского и бегал босиком Ванечка Касаткин – будущий святитель Николай Японский.
Где-то здесь, в Смоленской губернии, жительствовал и некий род Харлампиевых (терпение, уважаемый читатель!), чей отдаленный предок запомнился потомкам как дьяк маленького приднепровского прихода, а ближайший прадед виделся уже в чинах, дававших право на дворянское звание.
А пуще всего запомнился Григорий Яковлевич Харлампиев своими крепкими сынами, которых не обидел Бог ни силушкой, ни талантами. Да еще тем остался в памяти людской Григорий, что постоянно занимался со своими сыновьями атлетической гимнастикой и здоровым физическим трудом, а также был в округе одним из первых кулачных бойцов и в охотку передавал сыновьям традиции русского кулачного боя.
Сметливее всех из сынов Григория Яковлевича оказался Аркадий, хотя вроде бы по избранному им ремеслу иконописца должен он быть из них самым смиренным и тихим. Но, видно, брала свое отцовская порода, и даже женившись, не оставлял Аркадий кулачной забавы.
В суровом сельском трудовом быту кулачные бои считались именно забавой, а вот к живописному таланту Аркадия отнесся Григорий Яковлевич всерьез и отправил сына в Строгановское училище. Ученье шло впроголодь, и Аркадию приходилось подрабатывать в цирке в качестве акробата и борца.
За годы учебы заметили и художественные, и борцовские таланты Аркадия Харлампиева и решили, что он должен продолжить образование в Парижской академии изящных искусств. Учиться во Францию он поехал на средства, собранные российскими почитателями его спортивного таланта: в то время он был уже заметен на московских рингах.
Он появился среди профессиональных боксеров, уже имея кое-какие навыки и помимо отцовских уроков: несмотря на предположительное отцовское дворянство, отношение Аркадия Харлампиева к самодержавию было вполне прогрессивным, и еще в 1905 году он тайно обучал правилам самозащиты рабочих катушечной фабрики и железнодорожников Смоленска. Эта спортивная подготовка помогла ему быстро освоиться и среди «первых перчаток» Москвы.
Париж не слишком кружил голову молодому смолянину, и сколь ни изящна была академическая живопись, одною ею в европейской столице было не прокормиться. Выручила наследственная сила и наследственная же бойцовская хватка. Франция, как и вся Европа, увлекалась в то время спортом: велосипедом, английским боксом, американской вольной борьбой. Аркадий предложил свои услуги профессионального боксера парижскому цирку – именно цирковая арена была в то время, пожалуй, единственным местом для состязаний и борцов, и боксеров.
Может быть, и привлекательнее для хозяев цирка было бы выпустить на столичную арену в качестве приманки для публики этакого экзотичного «медведя рюс». Но было бы как-то неловко, если бы чемпионом Франции по боксу (а с самых первых боев дело стремительно шло к этому) стал иностранец. Пришлось взять, как тогда говорили французы, «ном де герр», или, по-нынешнему, псевдоним. Так и появился во французском боксе непобедимый Шарль Лампье.
