Ознакомительная версия.
Эти мелкие житейские мысли немного отвлекали ее от горя. Главное, Петр Иванович с Ксенией живы! К сожалению, ее не было рядом в самые трудные часы, но она сделает что может: постарается, чтобы не прервалась связь Архангельских с Лизой и позаботится об их имуществе.
Для нее все кончено. Но раз не хватило сил погибнуть, защищая свою честь, придется жить дальше, а единственный способ жить, когда не осталось надежды, это выполнять свой долг и поменьше сокрушаться о том, что могло бы быть.
«Спокойствие и действие, — сказала себе Элеонора, захлопывая дверь Костровской квартиры, — действие и спокойствие».
В госпитале ее ждал еще один удар, который, впрочем, не был неожиданным. Ее уволили. Знаменский сначала посмотрел на свою старшую сестру как на привидение, потом просиял, но быстро сник и сообщил ей грустную новость.
— Но я освободилась, у меня и справка есть. Вот, извольте. Нельзя ли восстановиться?
— Пойдемте к начальнику. Я очень хочу, чтобы вы вернулись!
Начальник был мордатый и грузный человек с такими значительными повадками, которые свойственны только тупости.
Эта гранитная мощь тупого апломба производила сокрушительное, но очень кратковременное впечатление. После пятиминутной беседы с профессором Бесенковым любому становилось ясно, что перед ним дурак, и даже самые отъявленные спорщики пасовали, поддерживая в Бесенкове мнение, что он очень умный и может убедить кого угодно.
Элеоноре всегда везло на коллег и на руководителей, поэтому назначение Бесенкова ее обескуражило — как служить под началом такого идиота? Он же все развалит своими абсурдными распоряжениями. Но опытные люди объяснили, что достаточно делать две вещи: соглашаться со всеми его приказами и поступать по-своему. И работа не страдает, и начальник доволен собой, что у него так прекрасно все налажено.
Ради своего операционного блока Элеонора старалась так и поступать, но Бесенков все равно сильно ее недолюбливал. Он требовал не четкого исполнения приказов, а раболепия, что для Элеоноры было просто невозможно.
Разумных объяснений его возвышению при большевиках не было. Петр Иванович говорил, это потому, что вообще время такое, вылезла вся серость и дрянь, а Знаменский считал Бесенкова стукачом чекистов и предостерегал, чтобы не болтали при нем лишнего.
В общем, на то, что Бесенков ее восстановит, шансов было мало, но Элеонора все же пошла со Знаменским.
Начальник блаженствовал у себя среди бронзовых бюстов медицинских светил и старинных книг. Кушетка для осмотра пациентов была застелена хрустящей белой простыней. Интересно, ложились ли на нее больные когда-нибудь?
Бесенков напыщенно кивнул Знаменскому и поморщился при виде Элеоноры. Она ответила вежливым кивком.
— Рад сообщить, профессор, что увольнение нашей старшей сестры оказалось недоразумением. Вот, извольте, — Знаменский протянул Бесенкову Элеонорину справку от чекистов.
— Хм, — начальник читал с таким напряженным лицом, словно только что окончил ликбез у Шуры Довгалюка и впервые видел текст не в букваре, — вы предлагаете мне вновь принять на работу врага на основании какой-то филькиной грамоты?
— Это не филькина грамота, а справка об освобождении. Послушайте, Элеонору Сергеевну задержали в ЧК, проверили и признали ни в чем не виновной. Да она надежнее нас с вами!
Бесенков пожевал губами:
— Это политическая близорукость, дражайший Александр Николаевич. Может быть, для ареста оснований и нет, но Львова ведь все равно осталась княжной, не так ли?
— При чем тут это? Элеонора Сергеевна никогда не пользовалась привилегиями своего титула, жила, как все трудящиеся девушки, за что ж ее наказывать? Вы не представляете себе, какая это потеря для нас — увольнение Элеоноры Сергеевны! — горячился Знаменский. — Не знаю, как бы мы работали эти страшные годы, если бы не она. Она не только прекрасный организатор, но как ассистент стоит больше иного врача. Это просто идеальный работник… Вспомните, что она героиня обороны Петрограда, в конце концов!
— Все это очень мило, но у нас незаменимых нет. Вы вообще бросьте эту тенденцию прима-балерин разводить среди сестер и докторов. Не Мариинский театр. Все равны у нас теперь. Была Львова, станет Петрова. И работать будет ничуть не хуже, а то и получше. И без этого, знаете, великосветского лоска.
Ей стало противно.
— Простите, что побеспокоили вас, — Элеонора вышла из кабинета, глазами попросив Знаменского следовать за собой.
— Он все равно бы меня не принял обратно, — заметила она, вернувшись в свой родной операционный блок, вероятно, последний раз. Устроившись в маленьком кабинетике Знамеского, они закурили, распахнув окно настежь. — Только еще понаслаждался бы нашим унижением, все равно делать ему нечего.
— Был бы хоть он из новых, из большевиков, — Знаменский энергично выдохнул дым, — был бы шанс тогда. А Бесенков, понятное дело, хочет быть святее папы римского. Демонстрирует полнейшую благонадежность. Ладно…
Затянувшись последний раз, Знаменский взялся за телефон. Телефон в операционном блоке был необходимой роскошью: вызывать сотрудников в экстренных случаях, звонить в службу переливания крови и так далее. Элеонора вспомнила, сколько сил ей пришлось положить, чтобы телефон не обрезали, и вздохнула.
— Вы отсюда не выйдете, пока я вам новое место не найду!
Профессор яростно стукнул по телефонным рожкам.
После долгих переговоров ему удалось найти место операционной сестры в Военно-Медицинской академии. Знаменский был обескуражен, а Элеонора, напротив, посчитала это большой удачей.
Тепло простившись с профессором и пообещав заходить, Элеонора собралась домой, но тут ворвался Шура Довгалюк:
— Львова, ты что же не зашла? Я так рад, что ты на свободе!
— Спасибо, Шура!
— Мне так жаль, что наш долдон тебя не восстановил…
Элеонора посмотрела на него с легким ужасом. Часа не прошло, как она вышла от Бесенкова, а Шура уже все знает.
— Ладно, держи характеристику! Я уж постарался как мог, все твои подвиги расписал. Извини, если с ошибками.
— Шура, но я не состою в вашем союзе. Мне не нужна характеристика.
— Ничего, пригодится. Заодно и вступишь. Хватит уже неприкаянной болтаться, видишь, куда тебя это довело.
Элеонора опустила глаза и увидела его рабочие брюки. Материал точь-в-точь как у мешка, в котором ей принесли передачу…
— Шура, — от волнения голос пресекся, — я так благодарна вам с Николаем Владимировичем за поддержку… Если я что-то могу для вас сделать…
— Ай, Львова, не выдумывай! В гости почаще заходи, вот и сочтемся.
Шура крепко пожал ей руку и убежал.
Калинина она поблагодарить не смогла. Николай Владимирович уехал в командировку.
Шагая домой, Элеонора глубоко задумалась. Ни Шура, ни тем более Калинин в нее не влюблены, не говоря уже о Знаменском. Александр Николаевич человек степенный, чтобы увлекаться подобными глупостями, ну а Довгалюк с Калининым слишком честные и бесхитростные. Если бы она им нравилась, то подошли бы и сказали. Тем более в нынешнее свободное время.
Однако они совершают поступки, которые сделали бы честь любому влюбленному кавалеру. Подыскивают ей место, носят передачу в тюрьму, рискуя сами попасть на карандаш. Шура пишет ей хорошую характеристику, а это тоже риск. Она сохранит эту хвалебную оду дома, никуда не понесет, но Шура-то думает иначе! Он считает, Элеонора отдаст ее в комсомольский комитет или куда там надо. Но он взрослый человек и прекрасно понимает, что через три дня ее могут взять снова. И тогда чекисты задумаются: зачем он так разрекламировал врага народа? И понимая все это, Шура тем не менее делает…
В старые времена этому могло быть всего два объяснения: либо страстная любовь и желание заслужить благосклонность предмета своей любви, либо низменная похоть и стремление опутать женщину своими благодеяниями, чтобы потом потребовать расплаты известным способом.
Ни то ни другое объяснение не подходили. Просто она хороший работник, честно выполняла свои обязанности и заслужила уважение сотрудников. Так, может быть, вот оно, то освобождение женщины, о котором постоянно талдычит Катерина? Когда женщину воспринимают не только как объект любви и желания, а как человека, и ценят ее человеческие качества…
Как там говорила парторг: служанка общественного сладострастия? Все, с этим покончено.
Но революция тут ни при чем.
Элеонора надеялась забыться в работе, как многие люди топят горе в вине, но служба в академии не приносила прежней радости и спокойствия.
Она до конца не могла понять, с чем это связано, почему она не чувствует того духа единства и привычной самоотверженности, радости от служения любимому делу, словом, всего того, что было в ее сердце постоянно с той минуты, как она впервые переступила порог Клинического института.
Ознакомительная версия.
