— Я бы лучше продал, — невозмутимо отвечал Ален, отхлебывая молоко. К ворчанию тетки можно было привыкнуть — как же, дождь не может не лить, навоз — не вонять, а Талькерия Талье — не цепляться к своим ближним. Это все были явления чисто природные, неотвратимые, хотя и неприятные, и их следовало просто пережидать. — Я думаю, у меня получится. Подписать что надобно я смогу, и лет мне не так уж мало, тем более что я же рыцарь… так что имею, наверно, разные права. Хотя, конечно, король это запретил для таких, как я…
Тетка Талькерия поперхнулась. Она перегнулась через стол и так уставилась на племянника, что он сам чуть не подавился от неожиданности. Тетка Алиса вскочила, прижав руки к груди и издав что-то вроде всхлипа. Жаннет, беззвучно евшая в своем уголку, разинула рот. За глаза их обеих Ален испытал легкую тревогу — уж не собираются ли они выпасть прямо на стол?.. Один Этьенчик никак не отреагировал на нечаянную новость: он сидел и спокойно продолжал кушать, хлопая светлыми сонными ресницами. Если бы выяснилось, что его брат, к примеру, известный военный преступник или же только что избран следующим Папой Римским, для Этьенета в мире ничего не изменилось бы. Он коротко взглянул на брата, на лице его лежал солнечный свет — квадратное яркое пятно, на щеке полоса от переплета окна.
— Ален… — выдохнула тетушка Алиса, совсем как в тот день, когда он, потрепанный и смертельно усталый, предстал перед нею на пороге. Но теперь в ее голосе проступило нечто, доселе не появлявшееся: легкий ужас.
— Да ты что… серьезно говоришь? — Талькерия Талье растопырила пальцы, словно наводя на племянника заклятье — говорить только истину. — Рыцарь? Ты? Что ж ты тогда…
Что ж ты тогда молчал-то, или что ж ты явился как бродяга, — неизвестно, что именно она хотела сказать, потому что Алиса впервые в жизни перебила ее.
— Это большая честь для семьи, — серьезно, даже торжественно, с каким-то Этьенетовским выражением лица (чертами они оба напоминали Бертрана) выговорила она и поклонилась ему. Поклонилась неожиданно и неловко. Алену стало так стыдно, что он укусил себя зубами за непомерно болтливый, проклятый язык (а, я дурак несчастный! Вот они о чем!) — и пробормотал в чашку, красный, как рак:
— Ну… да. Но это… неважно. Пожалуйста, не будем об этом говорить. Это все… не так, как вы думаете.
— Нет, ну как же это — не будем? — вскинулась тетка Талькерия, с шумом отодвигая прочь кувшин с молоком, мешавший ей лицезреть неимоверного племянника. — Это же не просто пустяки какие-нибудь! Может, тебе по такому поводу чего-нибудь причитается! Деньги какие-нибудь, или, пожалуй, даже имение! Разузнать немедленно, вот что я говорю, и кроме того… Ален! Стой, куда это ты собрался?.. Стой, кому говорю!..
Но Ален уже выскочил за дверь столовой, цветом лица напоминая уже не одного вареного рака, а целую корзину. Если только корзина раков краснее, чем один таковой.
Ему хотелось удавиться.
Больше они об этом действительно не говорили. Тетка Талькерия пару раз пыталась выяснить положение дел, но всякий раз наталкивалась на такую стену копий, что вскоре оставила свои бесплодные попытки. Только девушка Жаннет, ученица, смотрела на Алена с таким бешеным восхищением, что ему хотелось ее немедленно придушить. Останавливал лишь вид данной девушки, невольно наводящий на мысль, что та неровен час вскоре скончается без посторонней помощи — настолько плачевно она выглядела. Жаннет была сирота, дочка Жоржа Эрба от первого брака, бледное и заморенное создание примерно Аленовских лет; тетушка Талькерия так ее запугала, что Ален с трудом мог припомнить Жаннетовский голос — а уж ее смеха он и вовсе не слышал, кажется, никогда. Кажется, она в него влюбилась; за то ли, что он то и дело защищал ее перед теткою, или за его героическое рыцарство, будь оно трижды неладно — но, к счастью, огненные взгляды были единственным проявлением чувств, какое мог себе позволить ее робкий характер. И слава тебе, Господи: девичьей любви, чьей бы то ни было, Ален боялся и жутко не хотел.
На Пасху юноша подарил бедняжке отрез синего шелка — скорее из жалости, чем из приязни. А она купила ему потрясающий своим уродством нож в кожаных ножнах, очевидно, принятый ею за рыцарский кинжал. Ален чуть не заплакал, увидев этот подарок. Ему даже захотелось быстро ее расцеловать. Почему-то она внезапно превратилась в его сознании в матушку, и хорошо, что это продлилось не дольше минуты. А то бедняга Ален не иначе как предложил бы Жаннет руку и сердце безо всякого на то желания, просто во искупление вины.
Как выяснилось позже, в матушку Адель у него превращались все обиженные женщины. И все плачущие женщины, и все женщины, которые на него кричали. С этим тоже надо было что-то делать, и тоже — потом. А пока — сидеть и щелкать ножницами, щурясь среди кружащихся пылинок в потоке ясного предлетнего света, и стараться не смотреть на бледную Жаннет. А бледная Жаннет сидела напротив него на широком подоконнике и старательно путала нитки за вышиванием, которое потом тетушке Алисе придется исправлять, и когда она наклоняла бледноволосую голову, то заслоняла от Алена весь доставшийся на его долю комнатный солнечный свет.
Жизнь вошла в колею, демоны отступили. Это была темноватая, страшноватая колея, явно на какой-то проселочной дороге, идущей Бог весть куда — но Алену пока не было важно направление. Он хотел потеряться. Он хотел лечь в эту колею и поспать несколько лет, и чтобы рядом был брат. Не надо ни od Loovis, ни в Йерусалем, ни даже на тот берег реки, и песен писать тоже не надо. Все это, может, и настоящее, только для других, а кроме того, как раз в Святой Земле у Алена начал ломаться голос. Он уже не мог так красиво петь, а рота его осталась в графском замке, а новой он не купил.
Демоны отступили, и пожалуйста, Господи Боже мой, не пускай их обратно ко мне, потому что на самом деле они стоят за дверью. И пусть с моей матушкой будет все хорошо. Я нес ей в подарок честь, но что ж тут поделаешь.
3.
Беда пришла летом, в день июльский, меньше чем через год их совместной жизни в Витри. Жара стояла уже целую неделю, и дождя ожидали как манны небесной; работать было душно, спать — невыносимо жарко… Ален продавал лавку, которой нашелся некий очередной деловитый покупатель; сейчас он расхаживал по темноватой пристройке, в которой некогда заключалось все благосостояние семейства Талье, и совал нос всюду, куда только мог.
— Сбавляйте цену, любезный, — придирчиво изрек он, умотрев какой-то очередной дефект в углу возле прилавка. Да честное слово, Ален и сам бы рад сбросить цену, которая целиком и полностью являлась изобретением теток. Он порядком устал изображать человека практичного, кроме того, хотел сходить к реке. Тем более что туда пошел купаться Этьенет.
— Сбавляйте цену, староватая лавчонка-то, и вид у ней заброшенный, и ставню новую вешать… А вот тут у вас что?.. Чулан?..
Дверь хрякнула, вбежавший прямо-таки вышиб ее своим телом и теперь стоял, отдуваясь, плечи его часто вздымались от быстрого бега. Из-за плеч мальчишки высовывались еще две-три головы — один другого младше, кому пять, кому около семи.
— Ален, бегите скорей, ваш Этьен тонет!..
— Ва-ва-ва! — вразнобой заголосила из-за спины гонца «группа поддержки», но Ален уже не слышал их. Едва не сбив кого-то из ребятишек с ног, он вылетел в дверь в то же мгновение, оставив одинокого покупателя с полуоткрытым недоговоренной фразой ртом. Постояв так с полминуты, тот изумленно захлопнул рот. Что с ним было дальше, эта история умалчивает. Сдается мне, он пошел домой.
…А Ален бежал к реке. Он мчался, преодолевая сопротивление воздуха, ставшего внезапно густым и плотным, как вода. Он бежал, как бегают люди во сне, — будто бы на одном и том же месте, — и, по пути сдирая с себя одежду, вдруг услышал этот тоненький нарастающий звук — комариную песенку на фоне далекого гула. Белый звон, белый звон, я тебя узнал, с небывалой жгучей тоской подумал он, и эта мысль была медленной и тягучей, будто бы мозг отказывался думать словами. Это был белый звон, нарастающий голос войны, сквозь который юноша прорывался по знойной узенькой улице, снова явственно понимая — если он не заткнется, я оглохну.
Сам Ален кричал по пути, вернее, начал кричать, едва завидев впереди матовый блеск реки — но белый звон заглушал его собственный голос, на самом-то деле пронзительный, как верхняя нота флейты.
Он кричал в замедлившемся мире, бежал и кричал и срывал по пути одежду, под конец бросаясь в воду в одних штанах и башмаках, и прохладная река обняла потную кожу с нежнейшей лаской, которой он даже не почувствовал.
Он старался бежать так быстро, что его тело, кажется, обогнало по пути душу, и он почти увидел себя со стороны бросающимся вниз, кричащим, кричащим -
— Этьенет! Держись! Этьенет! Я-иду-я-иду-Этье-э-эн!!!..
