Георгий Ишевский - Честь

— Ведите роту, — приказал полковник Горизонтов, и после команды дежурного офицера рота строем двинулась в столовую. Рота пропела молитву, и кадеты опустились на скамейки. Брагин подошел к ближайшему столу.

— Можно мне с вами позавтракать? Я тоже симбирский кадет…

Кадеты встали со своих мест.

— Что вы… что вы, садитесь… Сегодня я хочу быть кадетом… таким же кадетом, как вы… я когда-то завтракал за этим столом, — закончил Брагин, опускаясь на скамейку и ласково обнимая плечи своих соседей.

Минутное замешательство охватило стол. Кадеты не знали, как им поступить; у Брагина не было прибора. Атмосферу замешательства разрядил эконом корпуса Дивногорский, сам принесший Брагину тарелку с тремя пухлыми котлетами, как близнецы покоившимися на горе макарон. Все ели с аппетитом… Плотный, широкоплечий кадет с прыщавым лицом, с неповинующимися, растущими куда-то вкось волосами, с нескрываемым вожделением смотрел на тарелку Брагина.

— Вот вам дали три котлеты, потому что вы офицер и ранены, — без тени какого-либо стеснения хрипло проговорил он.

— Я уступлю тебе одну… мне много, — ответил Брагин.

Он переложил на подставленную кадетом тарелку все макароны и котлету.

— Спасибо…

— Кострицын у нас первый обжора, — аттестовал кадета сосед Брагина.

— Он как-то на спор съел 10 котлет, — послышалось с другого конца стола.

— И не умер… Он по математике идет первым и за решение задачи берет котлету…

По адресу Кострицына со всех сторон стола неслись нелестные эпитеты, к которым он был безразлично равнодушен. Он с жадностью поедал второй завтрак, и когда барабан возвестил окончание завтрака, на его тарелке остались лишь желтые блики стекшего с макарон масла. Кадеты пропели молитву и строем направились в роту. Брагин, может быть, навсегда простился с своими юными друзьями, может быть, навсегда простился с котлетами, которые на всю жизнь останутся для него самыми вкусными, и не потому, что они как-то особенно приготовлены, а потому что они — котлеты родного корпуса, снова вернувшие его к светлому невозвратимому детству. Остаток большой перемены Брагин провел в строевой роте, где он знал всех кадет, так как когда он окончил корпус, они были малышами 1-го и 2-го классов, а он был откомандирован в 3-ю роту в помощь дежурным воспитателям. Стройные, дисциплинированные, подтянутые кадеты тесным кольцом обступили Брагина. Здесь уже велись разговоры только о войне. Со всех сторон сыпались вопросы о том, как долго может продлиться война, успеют ли они кончить корпус, военное училище и попасть в действующую армию. С увлечением рассказывали о трех смельчаках, убежавших из корпуса на фронт. Брагин радостно впитывал в себя искренность юношеского порыва. Ему было трудно корректировать неправильность некоторых точек отправления, нарушающих воинскую дисциплину, ибо он чувствовал, что будь он на месте окруживших его кадет, в его мозгу роились бы те же мысли, тем же огнем горели бы глаза, и уста произносили бы те же слова…

Горнист протрубил сбор… Кадеты разных классов, на перебой, приглашали Брагина в свой класс, но вспомнив приглашение полковника Гусева, он решил провести урок в первом отделении нестроевой роты — в 5-ом классе. Как и в его время четвертым уроком был урок истории, и лекции читал все тот же, немного постаревший, Василий Степанович Старосивильский — «вонючка». Эта кличка дана была ему только потому, что от него всегда пахло табаком. Он был страстный курильщик, и окладистая борода и усы около губ были с желтым, несмываемым налетом никотина. Василий Степанович читал курс русской истории в трех старших классах корпуса. Он любил свой предмет, идеально знал его и был необыкновенным мастером слова, благодаря чему различные эпизоды и целые эпохи дышали колоритной выпуклостью, а участвующие в них лица, давно ушедшие в лучший мир, казались живыми. Если не считать Мальсаговых, кадеты любили его лекции. Как и отец дьякон, Василий Степанович §егло повторял пройденный за год курс и сегодняшнюю лекцию посвятил «Смутному времени на Руси». Как большой художник, он смелыми, яркими мазками рисовал перед классом картину русской смуты начала 17-го столетия, когда на нивах внутренних раздоров, безначалия, измены, пышными цветами беззакония и разбоя цвела власть польского короля Сигизмунда, зазнавшихся панов Гонсевских, Жолкевских, Ходкевичей, тушинского вора, изменников бояр Истомы Туренина, Кручины Шалонского… В мрачной картине неотвратимой гибели Руси, тут и там, как яркие звезды среди мрака ночи, загорались имена честных русских патриотов: князя Черкасского, Петра Мансурова, Барай Мурза Кутумова, Григория Образцова, князя Трубецкого, архимандрита Феодосия, отца Авраама Палицына… Лучами непоколебимой воли и любви к отечеству засияли князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мясник Козьма Минин Сухоруков…

….. «Граждане нижегородцы!!!

Кто из вас не ведает всех бедствий царства Русского? Мы видим его гибель и раззорение… Доколе злодеям и супостатам наполнять землю русскую кровью наших братьев? Доколе православные будут стонать под позорным ярмом иноверцев? Покинем ли в руках иноверцев сиротствующую Москву? Неужели, умирая за веру христианскую и желая стяжать нетленное достояние в небесах, мы пожалеем достояния земного?.. Нет, православные! Отдадим все злато и серебро для содержания людей ратных, а если мало сего, продадим все имущество, заложим жен и детей наших».

Старосивильский с искренним подъемом последовательно нарисовал картины героической борьбы необученных ратному делу нижегородцев, изгнания с Русской земли иноземцев, и закончил лекцию датой 11-го июля 1613 года, когда русский народ на коленях бил челом боярину Михаилу Федоровичу, когда смиренный, юный Царь возложил на свою главу венец Мономахов и начал династию Романовых.

Ни затаившие дыхание юные слушатели, ни Брагин, ни сам лектор не предполагали, что Россия стоит у зияющей пропасти новой, более ужасной и позорной русской смуты.

Брагин вынул из чемодана привезенную для Маши коробку конфет от Трамблэ. Он задумался… Странная вещь жизнь… Идешь говорить кислые слова, и как будто хочешь подсластить их горечь конфетами. Не честно… Он умышленно шел медленно, как бы стараясь оттянуть момент тяжелой для обоих встречи. Миновав здание корпуса, он свернул на Гончаровскую улицу. Вдали показалось знакомое серое здание почтово-телеграфной конторы. С душевным трепетом он взглянул на ряд окон, кровавым огнем горевших в предзакатных лучах солнца. Те же кремовые занавески, те же цветы, только мысли другие, подумал он, и медленно стал подыматься по лестнице. Несколько секунд он простоял в раздумии. Отяжелевшая рука не подымалась к звонку. На сердце было смутно… позвонил…

За дверью послышались торопливые женские шаги… В открытой двери показалась Маша.

— Жоржик! — радостно воскликнула она, но через секунду порыв первой радости погас, словно она коснулась чего-то чужого, запрещенного и, едва дотронувшись до черной косынки Брагина, она участливо спросила: — «Больно?».

— Пустяки, Маша… Скоро обратно…

— Идемте сюда, — уже спокойно сказала Маша.

Они вошли в гостиную. Маша села в кресло, опустила голову, но это было мгновение каких-то, только своих, мыслей. Она подняла голову и, глядя в глаза Брагина, спокойно сказала:

— Садитесь, Жорж… Спасибо за конфеты…

Брагин приложил к губам похолодевшую руку Маши и опустился в соседнее кресло.

— Ну, а теперь рассказывайте, рассказывайте все… Мы так давно не виделись, и вы были так не многословны в своих редких письмах.

— Простите, Маша, я считал, что так будет лучше…

Секунды неловкого молчания казались томительно длинными. Маша первая нарушила тишину.

— Ну рассказывайте, как это случилось?

— Вообще, как-то совершенно неожиданно… Во время атаки… Мы вот-вот должны были схватиться в рукопашную… Немецкий офицер ранил меня… Мои солдаты подняли его на штыки…

— Было больно?

— Немецкому офицеру?

— Как вам не стыдно…

— Простите, Маша… не сердитесь… не помню… не особенно больно…

— А страшно итти в атаку?

Брагин не успел собраться с мыслями, как в гостиную вошли старики Гедвилло. Они тепло, как родного, встретили его и сразу пригласили к столу.

— А где Валя? — на ходу спросил Машу Брагин.

— Она на фронте… в передвижном госпитале. Я тоже скоро собираюсь…

«Артемы», — подумал Брагин.

Сели за стол. Маша перенесла свой прибор и села рядом с Брагиным.

— Я буду кормить вас, ведь у вас временно одна рука, — участливо сказала она.

Ужин проходил в теплых расспросах хозяев о войне, о причинах неудач на фронте, о том, где и при каких обстоятельствах он был ранен. Уступив настойчивым просьбам, Брагин рассказал про знаменитые бои за Августовские леса, где 3-ий Сибирский корпус, ценою колоссальных потерь, полностью ликвидировал прорыв Самсоновской армии и, поддержанный армией генерала Эверт и 1-ой кавалерийской дивизией генерала Гурко, разгромил немцев и принудил их отступить до Мазурских озер. Маша, сидя рядом с Брагиным, ловила каждое его слово, глядела в его обветренное лицо, в глаза, в полуоткрывающийся рот…