Но сначала возникли гвардейские заговоры в пользу отца грудного императора — принца Антона, в пользу матери — Анны Леопольдовны. Их прочили в регенты до совершеннолетия сына. Бирон в ответ угрожал выписать из Голштинии юного Петра, сына Анны Петровны и внука Петра Великого. Чтобы укрепить свою позицию, Бирон целыми часами что-то «репетировал», запершись с царевной Елизаветой. В итоге царевна была в курсе всех дел, а Бирон питал на ее счет наивные надежды.
23 октября был объявлен указ о выдаче родителям императора по 200000 рублей, Елизавете — 50000. Но этот откат не помог, бродильная реакция не стихала, и вечером Бирон, канцлер Бестужев, Остерман, генерал-прокурор Трубецкой напали на Антона Брауншвейгского в Совете с вопросами типа, чего тебе еще надо?! Молоденький совсем императорский папа расхныкался, признался в желании регентства, покаялся и был прощен с условием не высовываться. Вскоре Антону прочитали указ младенца Вани, что его папа так просился отставить его от всех чинов, так желал денно и нощно предаваться отеческим хлопотам у колыбельки грозного венценосца, что последний не стерпел и уважил дорогого родителя, — разжаловал его по всем статьям.
8 ноября 1740 года у Бирона обедали Левенвольд и Миних, которому накануне Анна Брауншвейгская жаловалась на грубость регента. За столом произошел любопытный разговор. Разговаривали Левенвольд и Миних, а Бирон был глух и нем.
Левенвольд: «А что, фельдмаршал, приходилось вам предпринимать действия ночью?».
Миних (понимая, что Левенвольд намекает на дворцовый переворот): «Нет, не приходилось, но просто не было нужды, а так, я всегда готов воспользоваться обстоятельствами».
Бирон, пережевывая дичь, не въезжает, что его собутыльники прямо здесь, у него за столом нахально сговариваются прикончить гостеприимного хозяина...
Вы встречали где-нибудь еще такую наглость? Выходя из столовой и поглаживая себя по животу, Миних на ходу велит своему адъютанту подполковнику Манштейну быть готовым к ранней побудке. И действительно, будит его уже в два часа ночи. Подняли по тревоге 120 караульных солдат, сорок оставили беречь честь полка у знамени, с двумя сороками пошли на штурм Летнего дворца, — там жил Бирон, а в Зимнем отдыхала семья императора Вани. Штурм получился опереточный. Миних с Манштейном объявляли всем встречным караулам, что мы, братцы, идем регента менять. И все радостно к ним присоединялись. Зашли в Летний без единого выстрела. Тут случилась заминка. Манштейн не знал, где спальня Бирона. Потом нащупал какую-то двустворчатую дверь, запертую на замок. Толкнул ее. Нижний и верхний шпингалеты были не задвинуты. Дверь легко распахнулась. Под балдахином дрых давешний хлебосол. Манштейн зашел с фланга — со стороны жены Бирона. Бирон проснулся...
Изложение дальнейших телодвижений напоминает слабенький сценарий для провинциального театрика. Жена Бирона и сам Бирон вопят «караул!». Манштейн спокойно рапортует, что как раз именно караул он и привел. Бирон скатывается с кровати на пол, как бы намереваясь юркнуть под кровать. Манштейн наваливается на Бирона. Входят солдаты, хотят регента взять. Он вскакивает и начинает махать кулаками. Но драться не договаривались, поэтому Бирона хватают снова, нечаянно рвут на нем голландскую рубашку, морду всю разбивают в кровь, валят на пол, вяжут, в рот запихивают платок, заворачивают регента в шинель, сажают в минихову карету, увозят из Летнего в Зимний. Супругу Бирона изловили уже во дворе. Манштейн велел отвезти ее тоже во дворец, но солдату возиться не захотелось, и он пнул ее в снег. Регентша замерла в удобной позе, но все разошлись по своим делам. Камердинеров не было, и дама так и замерзла бы на четвереньках, но нашелся некий капитан, который поднял поверженную первую леди и проводил в теплое место.
Так Миних и Манштейн сообразили с Бироном на троих. Чисто русские посиделки, чисто немецкий переворот. Немецкая партия стала с немецкой педантичностью делить добычу. О русских стратегиях, хитростях, неожидонностях они как-то не подумали. Анна Леопольдовна получила регентство и забрала себе самую важную деталь туалета — голубую Андреевскую ленту. Принца Антона произвели в генералиссимусы, Миниха — в первые министры, Остермана — в генерал-адмиралы, князя Черкасского — в великие канцлеры, Левенвольда наградили «знатной суммой» на расплату по долгам, проворовавшиеся Трубецкой и Лопухин освобождены были от взысканий.
Тут немцы стали совсем уж мелочиться. Новая регентша Анна, раздав все доступные казенные милости, уединилась с фавориткой Менгден. Хозяйственные дамы завладели семью бироновскими кафтанами и пытались спарывать с них золотой позумент. Но дни в ноябрьском Петрограде стояли короткие, поздняя осень способствовала крейсерской стрельбе по дворцам, а с рукоделием ничего не выходило, — пришито было прочно, не оторвешь. Тогда Менгден отдала кафтаны «на выжигу». Кафтаны сгорели, плавленного золота хватило на четыре шандала, шесть тарелок и две коробочки для дамских пустяков и секретов.
Миних мог продолжать свое победное шествие, но его подвела сущая ерунда. В ноябре-декабре он изрядно переедал на пирах победителей и стал уязвим для болезни, а тут как раз Анна Леопольдовна публично и строго указала ему на необходимость «уменьшить траур» по императрице Анне Иоанновне, который воевода ностальгически носил с середины октября. От унижения и испуга герой Очакова и покоренья Крыма слег и потерял контроль над буйным отделением дворца. Остерман, оттертый от премьерства, тотчас объяснил Анне, что с Минихом Россия погибнет ровно через четыре недели, два дня и восемь часов без четверти. Анна в ужасе согласилась отправить Миниха командовать первой попавшейся войной, а из премьеров уволить немедля. Уволили именем Иоанна III Антоновича (Почему — Третьего? Видимо тогда при дворе посчитали от первого помазанного на царство Ивана — Грозного, подразумевая его Первым, а не Четвертым? Впоследствии эта нумерация не прижилась, Иван Антонович стал считаться Шестым, по счету от Ивана I Калиты, а по-настоящему он — Второй в пределах династии, после Первого Ивана Алексеевича Романова. См таблицу в конце книги), но войны не было, и 3 марта 1741 года главкома проводили на пенсию с извинениями и уверениями.
А Бирона томили следствием, шили ему всякие замыслы, но ничего не выходило, так как замыслить Бирон ничего не мог по своей сути — мыслительные потуги были ему непосильны. Тогда неудачливого регента сплавили в Пелым, ссыльный город, специально основанный в свое время для приема угличан, всенародно виновных в убиении настоящего царевича Дмитрия Иоанновича. Для прикола Бирону в Пелыме выстроили дом по чертежам Миниха, который в бытность премьером набросал из мечтательной ненависти к Бирону угловатый сруб. Бестужеву пришлось еще хуже, его четвертовали. Достаточно много русских последовало в ссылки, и при дворе возник кадровый вакуум, кроме Остермана и Левенвольда не на кого было положиться. Тучи сгущались над немцами, и они прозевали подъем Елизаветы Петровны.
У Елизаветы был собственный двор. В нем для телесной нужды имелся казачий сын Алексей Разумовский — человек недалекий, но крепкий. Братья Шуваловы — Александр Иванович и Петр Иванович — наперебой, как Бобчинский и Добчинский, подавали неглупые советы. Михайла Воронцов, основатель великого рода царедворцев, тоже оказывался нелишним. Все эти русские обедали, ужинали и спали вместе неспроста. Анна Леопольдовна потянулась было выдать Елизавету замуж в Курляндию, но та уперлась, распространяя слух, что с Разумовским спит не от скуки, а по тайному венчанию. Драгоценной жемчужиной в компании Елизаветы сиял медик Лесток. Еще Петр выписал его в Россию, потом сослал в Казань «за неосторожное обращение» с дочерью придворного служителя, потом Лесток всплыл при Екатерине, и вот сейчас консультировал Елизавету не столько по профилактическим, сколько по политическим вопросам.
На переворот Елизавету сначала пришлось уговаривать. Лесток обошел иностранных послов, недовольных Брауншвейгским домом, получил от них обещание поддержки, войск и денег. К несчастью началась война со Швецией, и русские войска действовали успешно. Это способствовало временному патриотизму. У народа возникало доверие к трону, проистекавшее из глубоких горловых желез вперемешку с верноподданной слезой. То есть, революционной ситуации не было никакой.
Елизавета переписывалась со шведским главкомом Левенгауптом, получала от него заверения в неустанных хлопотах короля об освобождении милой и наивной русской нации от обсевших ее гадких немцев. То есть, по-нашему, Елизавета вела предательскую переписку с врагом посреди войны, и, конечно, достойна была публичного повешенья в кузове грузовика на ленинградском стадионе в перерыве футбольного матча. Но ее никто не выдал, и никто не судил.
