— А только я давно смекнула, что ты от Меланьи Кирилловны свахой прислана.
— Да я ж на то и била, чтоб ты смекнула, а напрямик сказать было не рука: вдруг да не по нраву сватовство придется, так ты б меня, может, и помелом да по загривку.
— Эвось! Уж и помелом!
— Все может статься, как человек осерчает. Так ты со Степаном-то Степановичем поговори!
— Как сказано.
— А мы на деньках…
И сваха стала прощаться.
Катюша недаром убежала из комнаты, где сидели ее мать и Феоктиста: она чувствовала, что, если останется там, то не выдержит и чем-нибудь выдаст свое волнение. Дело в том, что она отлично знала, зачем пришла Феоктиста: Александр Андреевич еще накануне уведомил ее. Выбежала она и приложила ухо к двери и прослушала весь разговор.
— Что с тобой, Катька? Чего пылаешь так?
— Ничего, матушка… Так… Сама не знаю… — пробормотала боярышня, а сама еще пуще разгорелась, до того, что слезы на глазах проступили.
— Ой, неспроста! Чай, не беседу ль нашу подслушала? Ужо я тебе!
И боярыня шутливо погрозила дочери пальцем, добродушно улыбаясь.
— Слышала, матушка, был грех! — ответила Катя, обнимая мать и пряча на ее плече свое смущенное лицо.
— Ишь, озорная! Ну, и что ж, рада, поди?
— Уж так-то рада, что и сказать не могу!
— Рада с отцом, с матерью разлучиться? — в голосе Анфисы Захаровны слышался упрек.
— Нет, нет! Не тому! Не разлуке с отцом-матерью радуюсь…
— Так к чему же?
— Тому… Тому, что за Сашу меня выдадут!
— За Сашу! Ах, ты!.. Да у вас что же с ним? Никак делишки завелись?
— Люб он мне, и я ему.
Анфиса Захаровна даже всплеснула руками.
— И когда успели! Уж я ль за тобой не присматриваю! Взять бы плеть сейчас надо да постегать тебя малость… Мать родную перехитрила, что вокруг пальца обвела.
— Не серчай, матушка!
— Да уж что серчать, такая-сякая.
Катя покрыла поцелуями лицо матери.
— А ты с батюшкой-то поскорей поговори, — шепнула среди поцелуев боярышня.
— Не терпится! Не стоила бы ты, озорная, да уж, так и быть, поговорю не мешкая, либо сегодня вечерком, либо завтра… А уж тебя теперь с глаз не спущу.
Хотя Анфиса Захаровна решила «не спускать» дочь с глаз, однако это не помешало Катюше спустя час-другой после этого разговора повидаться с Александром Андреевичем. Сколько толков у них было о будущем! Сколько планов они строили! Счастье казалось так близко.
Вечером в этот же день Анфиса Захаровна не стала говорить с мужем о сватовстве Турбинина: Степан Степанович был не в духе.
— Завтра, коли что… коли не в сердцах будет, — сказала она дочери.
Катюша стала ждать этого завтра. Она не спала целую ночь и не жалела об этом. Ее голова была полна счастливых грез. Когда рассвело, она поднялась с постели и открыла окно. Свежий утренний слегка сыроватый воздух повеял на нее, грудь жадно вздохнула аромат зелени, несшийся с полей. Золотая полоска зари разгоралась все ярче и кидала светлый отблеск на верхушки деревьев, на терем, на счастливое личико боярышни. Птицы проснулись и весело щебетали. Катюше казалось, что они щебечут об ее счастье.
И грезы неслись светлые, радостные, как это летнее утро.
— Степан Степанович, у тебя делов нет неотложных теперича?
— Нет, а что?
— Потолковать малость с тобой надобно, — сказала Анфиса Захаровна, когда Кречет-Буйтуров, пообедав, хотел встать из-за стола.
— О чем это?
— А вот сейчас… Катька! Подь в горницу, сядь за работу.
Боярышня поняла, почему мать ее гонит. Она покорно
вышла, но в терем не пошла, а притаилась у двери, как вчера во время беседы Феоктисты с матерью, и приложила ухо к щели.
— Вишь, Степан Степанович, что я тебе хотела сказать — Катька наша уж становится на возрасте.
— Так что ж?
— А то ж, что пора б о ней подумать.
— И думай, коли тебе охота, хе-хе!
— Я что? Я думаю, да нешто мои думы что значат? Сказано: у бабы волос долог, да ум короток.
— И верно сказано.
— Верно ль — не верно, то сказ иной: иная баба и двух мужиков за пояс заткнет. Ну, да это мимо… А я к тому говорю, что ведь не я, а ты в дому голова. Тебе бы надо подумать, как бы Катерину за доброго человека пристроить.
— Неспроста! Вестимо, неспроста! — ворчливо отвечала Анфиса Захаровна, которую раздражал насмешливый тон мужа. — Сватать надо Катьку.
— Так и сватай.
— А ты что думаешь? Я и сватаю.
— Ой ли? За кого?
— За ладного парня… Намедни приехала ко мне Феоктиста.
— Это сваха-то, богомолка?
— Она самая. Привезла она нам поклон от Меланьи Кирилловны.
— Ну, и что ж?
— Закидывала она уду на тот сказ, не охоч ли будешь ты Катерину нашу выдать за Александра Андреевича.
— А ты как о сем смекаешь?
— Думается, почему б и не выдать? Он — парень, можно сказать, золотой и достаток есть…
— Какой он жених! У него еще ветер в голове. Вот я так нашел жениха, не ему чета!
— Ты?!
— Я! Ты вот думала, я о дочке и думать забыл, ан пораньше тебя вспомнил! Хе-хе!
— Кого ж это ты?
— Хороший жених! И летами не мальчишка, и йрава доброго, и у государя в чести, и у Бориса Федоровича не в опале. Скоро кормленье знатное получит. Словом, такой жених, какого лучше не найти!
— Кто же, кто? — нетерпеливо воскликнула боярыня.
— Дмитрий Иванович Кириак-Лупп! — торжественно вымолвил он.
Анфиса Захаровна всплеснула руками.
— В уме ль ты, Степан Степанович!
Боярин нахмурился.
— Ты-то не ошалела ль! — вымолвил он сурово.
— Да ведь он ей в отцы годится.
— То и хорошо.
— И потом лик-то у него какой? Взглянуть страшно!
— С лица-то не воду пить. Все это — одни россказни пустые бабьи. Как порешил, так и сделаю, и ты мне не перечь лучше, а убирайся-ка подобру поздорову!
Анфиса Захаровна хотела что-то сказать, но не успела:
— Батюшка! Родимый! Не губи! Не выдавай за немилого! — обнимая колени Степана Степановича, умоляла боярышня.
Кречет-Буйтуров вдруг озверел.
— Это что еще! Вон пошла, дрянь неумытая! Вон, говорю, а то за косу оттаскаю!
— Батюшка! Родной! — стонала девушка.
— А! Ты все свое! Так я ж тебя!
Степан Степанович поднял дочку и тряс, схватив за плечи, приговаривая:
— Я те покажу отца не слушаться! Я те шкуру спущу!
— Степан Степаныч! Побойся Бога! Чего ты ее колотишь! — вступилась Анфиса Захаровна, схватывая мужа за Руку.
— Ты что за заступница? И тебе, смотри, то же будет. Завтра же за шитье приданого принимайтесь — к осени чтоб все готово было… А теперь вон с глаз моих! Вон! — и он вытолкнул жену и дочь из комнаты и захлопнул за ними дверь.
Анфиса Захаровна увела обессилевшую от горя Катюшу в горницу. Боярышня кинулась лицом в подушку и глухо рыдала. Мать пробовала ее утешать, но бесполезно. Потом подошла Фекла Федотовна.
— Голубка моя! Полно тебе убиваться-то! — сказала старуха, гладя девушку по голове.
— Ах, Феклуша, Феклуша! — только и смогла сказать боярышня.
— Тяжко тебе, дитятко… Знаю, знаю… Эх, родная! Мало ли что в жизни человеческой бывает! Терпи, касаточка, да на Господа надейся! Господь всякому свое испытанье посылает. Подыми-ка головушку да послушай меня, старую: много я на веку своем всяких всячин и сама терпела, и видывала. Послушаешь про беды людские, может, твоя беДа тогда тебе не так тяжка покажется, и на душе у тебя полегчает. Встань, родная!
Катюша нехотя оторвала голову от подушки и села на постели, закрыв лицо рукавом и всхлипывая. Ключница опустилась рядом с нею и заговорила про дела былые. Ровная речь старухи успокоительно действовала на расстроенные нервы боярышни. Сначала она почти не слушала Феклу, потом рассказ понемногу стал ее занимать. Когда Фекла, истощив наконец весь запас, отошла от нее, на лице Кати уже не было слез. Но слезы остались в сердце, и боярышня чуяла, что никогда-никогда этих слез не выплакать, что теперь не может быть для нее неомраченной радости, не может быть счастья.
Когда дня через два после этого к Кречет-Буйтуровым приехала Меланья Кирилловна, Анфиса Захаровна встретила ее с тоскливым лицом. Она приняла и угостила старую знакомую со всем своим обычным гостеприимством, но о сватовстве не промолвила и слова. Турбинина подходила к ней и так, и этак, но Кречет-Буйтурова либо отмалчивалась, либо притворялась непонимающей и сводила разговор на иное. Пришлось Меланье Кирилловне спросить напрямик:
— Что, говорила ты со Степаном Степановичем о сватовстве Александровом?
Тут уж хозяйке нельзя было «отлынуть».
— Да, говорила.
— Что ж он?
— Ох, матушка! Много тут было и слез, и всякой всячины. У него, вишь, свой нашелся.
