Излишнее рвение только вредит. И даже в собственном деле оно было бы плохим, даже очень плохим стилем. Стиль — это значит держать дистанцию по отношению к себе, своей деятельности, своим интересам, своим преимуществам. Стиль — это в этом отношении прожившая мудрость. Не без причины в офицерских клубах и столовых именно самых лучших наших полков считается предосудительным хоть одним словом касаться служебных будней. Если коммерсанты любят, где бы они ни собрались вечером, поговорить о ценах, политик о политике и профессора об их предмете, у нас такое поведение считается угодливым, подхалимским, но как раз только у нас.
Попеременно, к сожалению, в течение истории у народов есть более или менее стиль, или они когда-нибудь от уверенных в себе наций скатываются к просто населению и больше не имеют вообще никакого стиля, в конечном итоге. Подать пример такого стиля своей жизнью им может только элита. И недостаточно, если это тогда будет только военная элита или, вероятно, элита науки или искусства. Самые талантливые композиторы, наиболее прозорливые мыслители, самые тонко чувствующие ученые, самые молодцеватые парни и самое маневренное ведение войны — это Германия. «В этом нам никто не может подражать!», заметил как-то ваш Вильгельм II. Да, нам не подражает никто. Но кто уже в мире хочет этого? Несколько тысяч, которые сами являются специалистами! Здесь, однако, речь не идет о профессионализме. Назовите мне хоть что-то, в чем Англия занимает первое место, хоть одно! Вы не найдете. И, все же, британцы — с полным основанием — находят поклонников во всем мире. Мы их тоже находим. Но кто восхищается сегодня нами и имеет в виду при этом не только наши достижения, но — как там — стиль, стиль, пронизывающий насквозь все сословия? Такой стиль, скорее всего, найдут в Англии, сформировавшийся по образцу их лордов.
У нас чего-то подобного нет. Существует стиль немецкой работы, стиль нашего образования, нашего мышления в наших университетах, есть стиль мышления нашего генерального штаба и на севере стиль нашего крупного купечества. Есть сотни стилей разного рода в Германии от Фрисландии до Трансильвании. Но нет одного: обязательного для них всех, охватывающего всех их в один стиля немецкого образа жизни, как существует типично английский или также типично испанский, или как у нас, пожалуй, тоже есть типично ганзейский, типично прусский, типично австрийский или типично балтийский, например, стиль говорить, вести себя и присутствовать, причем пример балтийцев — остзейских немцев касается нас сегодня особым образом. Мы ведь уже говорили о том, что они здесь были немцами этой страны, принимали участие в управлении царской империей, жили в ней как в совершенно соответствующем им мире и сохраняли при этом без искажений их немецкий образ, но именно только один среди многих. Многие являются преимуществом и в то же время недостатком. В том, что касается стиля, Германия похожа на замок с постоянно меняющимися фасадами. Только у нас, чем дольше прогрессировало наше центробежное развитие, тем больше отсутствовала убедительным образом накрывающая собой все это разнообразие стилей крыша. В последний раз она была у нас только во времена Гогенштауфенов. С тех пор мы развивались в различных направлениях все больше и больше; развивались очень разнообразно, но в разные стороны друг от друга, у нидерландцев до совершенного отделения.
— А так ли уж нужен, — задумчиво произнес всадник на вороном коне, — один стиль, насквозь пронизывающий все земли и сословия: не слишком ли завышенное это требование? У толпы нигде в мире нет стиля, а если и есть, то только на ступени так называемых диких, но живущих в суровых нравах племен, как например, масаи, ватуси, туареги или гордые, жестоко искорененные народы Северной Америки, но, конечно, не среди полуобразованных масс европейских и американских городов.
У массы нет стиля, где ее снова и снова не воспитывают в строгости с помощью определенных переданных традицией ролей, например, местного, часто еще культового танца или игры, с помощью песен при общей работе на полях и тому подобного. Но тот единый стиль, который требуется, был бы стилем наивысших, полностью сознающих свою особую миссию слоев, стилем элиты, показанном на собственном примере мужчинами, которые еще мальчиками были подготовлены к этому в собственных школах, и их женщинами. Но что-то такое в совершенном виде на самом деле есть сегодня только в Англии, и было это достигнуто только при предпосылках четко отделенного от всех соседних стран острова.
— То, чего у нас тут не хватает, — прозвучал голос всадника на рыжей лошади, — может быть нашей бедой, однако, в то же время и нашим счастьем! Зачем нам все время биться о чужие барьеры? Мы не такие, как другие. Германию называли лоном Европы, матерью народов. Разве не все они произошли от нас? Все эти основывающие государства племена англов и саксов, готов и свевов, франков и лангобардов? Все они, которые потом, вне Германии нашли свою окончательную форму как англичане и французы, испанцы и итальянцы? Нельзя быть и тем и другим в одно и то же время: творческой первопричиной и окончательно сформированным образом. Все, что мы вырастили из этого сами — прусского или австрийского офицера, балтийского или австрийского аристократа или ганзейского купца — все это не вечно. Это не форма. То, что развилось до конца, застывает или умирает. Но хотя бы один народ в Европе должен был бы остаться свободным от такого оцепенения. И это мы, несущие в себе все контрасты четырех сторон света, не в состоянии когда-то полностью объединить их все в одно. То, что мы всегда останемся немного неопределимыми в этом отношении, в глазах других никогда не будем совсем взрослыми, это — предположим — вероятно, наша слабость, но в то же время, так как мы при этом не сможем так быстро окостенеть, и наша претензия на будущее.
— Ты, наверное, прав, — сказал едущий в середине. — Но то, что здесь является надеждой, в то же время представляет собой и опасность. Возможно, завтра мы поговорим об этом.
20. 7. 1942
Марш от совхоза «Кузнецовский» к лесному лагерю у Медовой
После нескольких обсуждений, касающихся служебных дел в дивизионе, всадник в центре, как и обещал, вернулся к уже затронутому вопросу:
— Если мы спросим себя, почему нам, собственно, как мы обсуждали вчера, не достает большего единства других народов, то ответ кажется мне действительно однозначным:
Мы, в отличие от них, не происходим все более или менее только от одного корня. Вестготы создали испанца, лангобарды итальянца, франки француза, англичанина создали привитые к англосаксам норманны. Напротив, мы вырастали из целой связки таких племен, развивались под всевозможными господами, для этого еще без основы — как всюду там — тоже однородного, уже находившегося до этого в стране населения. Она снизу еще содействовала уже существующему, направленному сверху вниз, от завоевателей, единству.
В отличие от нас германские предки западноевропейцев и южных европейцев как раз с самого начала помимо уже ясно очерченного ландшафта обнаружили все уже предварительно сформированные римлянами народности, уже давно романизированных кельтов, иберов и италиков, но всегда только соответственно либо одних, либо других, всегда только один ландшафт, только одну провинцию.
То, что удерживало нас вместе — и это только несколько позже — была созданная Карлом Великим, задуманная в римском духе корона и вместе с нею идея наднародной, но несомой нами империи, Рейха. Нашей первой и настоящей столицей был Рим, следовательно, она вовсе не лежала в Германии, наша единственная естественная столица — Прага — снова посреди чужого племени, и следующая, Вена, была пограничным городом к Венгрии. Но никогда не было настоящей середины, не было для нас с самого начала установленной и затем постоянной столицы, как Лондон, Мадрид, Париж. Наше единство тогда — как представляется: окончательно — спас не император, король или канцлер, а монах и его своеобразное творение: немецкая Библия. Без Лютера у нас не было бы сегодня одной единственной немецкой нации, а минимум две, нижненемецкая и верхненемецкая, как во Франции еще была бы окситанская, если бы во время Альбигойских войн все своеволие когда-то вестготского юга не искоренили бы под корень.
То, что вы думаете, кто ближе к человеку на северном побережье Германии: голландец или баварец? И кто ближе к провансальцам? Каталонцы «по ту сторону» в Испании или земляк-француз из Артуа или Пикардии? «Нижние» немцы и французы «Midi», юга — это аналоги, это обе нации, которых лишили возможности сформироваться. На юге у ним нужно причислить еще каталонцев, вероятно, пьемонтцев, конечно, ретороманцев и ладинов. Они никогда не были народом. Их объединение от Бискайского залива до Доломитовых Альп противоречило географической логике. Зато у них были свои противники: короли Франции и короли Кастилии. Там крестовый поход против альбигойцев дал шанс для их подавления огнем и мечом, здесь инквизиция. Испанцы не могли терпеть вторую Португалию, теперь на Средиземном море.
