– Не ломайте так себя, не повторяйте ошибки Гоголя. Вы уже современный и русский художник.
– Гоголь оставил памятник своего заблуждения в «Переписке с друзьями». Я прожил дольше него, и у меня достало времени, чтобы увидеть свои ошибки, хотя я и бесконечно слабее Николая Васильевича по духу. Но мой пример засвидетельствует, что и заблуждение Гоголя не было безвыходно.
– Не отказывайтесь от своей картины. Передовые люди Петербурга знают, что вы приехали сюда человеком, истинно достойным нашего времени, – медленно сказал Чернышевский.
– У меня, как у живописца, иного пути нет. Живопись забыла развиваться сообразно прогрессу общественных мнении и замерла.
Два человека, молодой и уже старый, сидели около круглого стола, покрытого свежей скатертью.
– Трудно становиться человеком будущего, жертвуя истине всеми прежними понятиями, – сказал Чернышевский.
Иванов повторил спокойно:
– Прошли десятилетия. Мой труд – большая картина – все более и более понижается в глазах моих. Эскизами я интересуюсь больше – их до полутысячи, – но не будем придавать искусству так много значения.
Чернышевский ответил спокойно, так, как говорят много раз продуманное:
– Нет, значение искусства преувеличивать нельзя. Гоголь писал: «Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»[64]
– Слова эти испугали даже меня, – тихо проговорил Иванов. – Я связывал со словами «жанр» и «реализм» иное.
– Гоголь имел право сказать, потому что как ни высоко ценим мы значение литературы, все же не ценим достаточно: оно неизмеримо важнее почти всего, что становится выше его. Кто говорил России то, что она услышала от Гоголя?
– Я любил, – тихо сказал Иванов, – и разлюбил картину. Картина моя не станция, за которую надо драться.
– Вы дрались за нее крепко.
– Работал, делал все, что требовала школа. Но живопись – это только язык, которым мы выражаемся. Нужно теперь учинить другую станцию нашего искусства, его могущество приспособить к требованиям времени и настоящего положения России. За эту-то станцию надо будет постоять.
– Как вы, Александр Андреевич, представляете себе будущую русскую живопись?
– Я думаю, что искусство Италии, красота Рафаэля не будут нами отвергнуты, мы продолжим их.
– Может случиться иначе: может быть, русская живопись так же не будет похожа на итальянскую, как Федотов не похож на Хогарта. И здесь будет много нового.
– Вы верите, – изумился Иванов, – в революцию в искусстве, в конвульсию, так сказать…
– Биение сердца разве не конвульсия? Разве человек идет не шатаясь? Смешно думать, что искусство может идти прямо и ровно, без противоречий, – а значит, художник, увидевший будущее, страдает!
– Но нам преграждают дорогу!
– Вы посмотрели на этот рисунок – он остался от запрещенного «Иллюстрированного альманаха», мне подарил его Некрасов.
– Николай Гаврилович, поглядите кругом: Россия, широкие поля, огромные реки. Разве можно окрасить Неву каплей кармина? Посмотрите на мрамор и гранит Исаакия! Это построено на тысячу лет. Что мы можем сделать?
– Да, нам преграждают дорогу, и крепче того, как преграждал капитану Копейкину швейцар, но мы не просители, за нами идут люди, которые смеют и могут… Законы истории, Александр Андреевич, непреложны… Выйдем в сад…
Ночи не было. Вдали крутой купол Исаакия стоял в венке из розового дыма зари.
– Это построено из чугуна, гранита и мрамора, но люди, которые приказали это строить, не имеют будущего. А мы будущее уже видим и построим крепче. Мы победители! Я приветствую в вас совесть художника-победителя, приветствую правдивый гений русского искусства!
Молодой говорил, как старший.
– Вот чего не заслужил! – растроганно ответил Иванов. – Удивили… Я ошибался.
– Вы не ошибались, а работали.
– Начну сначала, соединю вещи по-новому, новым предчувствием того события, которое приближается у нас в России. И, знаете ли, даже боюсь, – прибавил Иванов, – как бы не подвергнуться гонению.
Чернышевский заговорил быстрее:
– Этого не опасайтесь. Истинного смысла событий долго не поймет до конца никто из тех, кому неприятен был бы этот смысл. Они будущего не имеют, хотя и строят из гранита!
– Но вас они ненавидят.
– Еще недостаточно. Они не всё понимают. Даже если я запишу наш разговор и напечатаю его, они прочтут его, но понять не смогут. У нашего врага куцый взгляд.
Далекий, слабый, красивый звон, как будто размытый ночью, раздался где-то в городе.
– Куранты Петропавловской крепости играют, – объяснил Чернышевский.
– Я не люблю Петербурга и боюсь звона курантов… Мне трудно. Ведь искусство истинное вредно для предрассудков и преданий. Враг считает наши часы.
– Считает, но время идет. И время утверждает истину.
1935–1964
Над книгой о художнике П. А. Федотове В. Шкловский работал в 1934 году. Краткий, первоначальный вариант появился в журнале «30 дней», 1934, № 7. Отдельные отрывки печатались затем в журнале «Огонек», 1935, № 32 («Служба строевая»), «Вечерней красной газете», 1935, 29 сентября («Баснописец Крылов»), «Литературном Ленинграде», 1935, 8 декабря («Художник встречается с нуждой»). Первая полная публикация – в журнале «Знамя», 1935, № 12 («Капитан Федотов»), В 1936 году под тем же названием вышло отдельное издание (М., «Советский писатель»).
Краткий вариант выпущен в 1936 году Издательством детской литературы: «Жизнь художника Федотова». М., Детгиз, 1938 (издание повторено, с изменениями, в 1955 и 1960 гг. под названием: «Повесть о художнике Федотове»).
В 1958 году книга была включена В. Шкловским в сборник «Исторические повести и рассказы» (М., «Советский писатель»). В 1965 году, с новыми изменениями и дополнениями, выпущена издательством «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей».
В 1936 году, на обсуждении рукописи в издательстве «Советский писатель», В. Шкловский говорил, что он «писал книжку три раза», и пояснял ее исторический замысел: «Я понял отчаяние Федотова, Пушкина, Гоголя как отчаяние эпохи. Когда я увидел систему гибели людей, когда я увидел, что смерть Пушкина, смерть Лермонтова, смерть Марлинского – это ликвидация поколения, то я написал эту книжку» (стенограмма обсуждения, хранится в ЦГАЛИ).
Говоря об источниках, Шкловский заметил: «Выдумано здесь минимально. Я старался выдумывать минимально». В книге использованы воспоминания о Федотове, прежде всего – А. В. Дружинина («Современник», 1853, № 9) и Л. М. Жемчужникова («Из прошлого», вып. 1, 1926; «От кадетского корпуса к Академии художеств. 1829–1852». М., 1927). Фактические данные о кадетском корпусе, где Федотов учился, и о Финляндском полке, где он служил, взяты из книг: «Исторический очерк образования и развития первого московского кадетского корпуса, что ныне первая московская гимназия. 1778–1878». СПб., 1878, и «Краткий очерк истории лейб-гвардии Финляндского полка. Составлено А. Мариным». СПб., 1846. Документы архива Федотова: его автобиография, дневник, записные книжки, письма, стихи – были изданы лишь в 1946 году (Я. Д. Лещинский. Павел Андреевич Федотов, художник и поэт. М. – Л., «Искусство», 1946). Шкловскому эти материалы были известны в 30-е годы, когда писалась книга.
Фактическая достоверность и основательность книги была замечена и высоко оценена критикой. «В. Шкловский использовал этот материал с большой эмоциональной проникновенностью… Каждую деталь, каждую реплику Шкловскому удалось пропитать подлинным трагизмом», – писала Е. Журбина («Литературное обозрение», 1936, № 1, с. 55–56). «Решающей удачей повести является ее историческая полнота» (Г. Хохлов. Капитан Федотов. – «Рабочая Москва», 1936, 14 июля).
Рецензент «Литературной газеты» Б. Левин заметил: «Для того, чтобы написать такую повесть, по всей вероятности, потребовалось прочесть уйму книг, собрать массу сведений, и как приятно, что материал этот из повести, как говорится, не выпирает» («Литературная газета», 1938, 15 ноября).
Повесть о художнике Федотове справедливо была отнесена к тому же виду литературы, что и «Кюхля» Тынянова (статья Н. Чудновского – «Вечерняя Москва», 1936, 9 июля). В другой статье книга Шкловского соотносилась с «Поручиком Киже» и «Малолетним Витушишниковым» (Т. Хмельницкая. Судьба художника. – «Литературный Ленинград», 1937, 5 января). В одном из писем Тынянова к Шкловскому содержится отзыв о книге: «Читал твоего „Федотова“. Сам замечательно правдоподобен, а толстый Брюллов вызывает смех. Сценарная фраза хороша для внутреннего действия и здесь более наглядна, чем в описаниях. Сдержанность диалога верная» (ЦГАЛИ, письмо 18 февраля 1936 г.). Особое построение книги – ее кинематографичность – была замечена, но оценена по-разному. Н. Чудновский писал о «горячих словах, полных убедительности, простоты и выразительности, несмотря на отрывочность, кинематографичность манеры письма» («Вечерняя Москва», 1936, 9 июля). Другие критики сетовали на «лоскутность, клочковатость, излишнее обилие цитат» (А. Алпатов. – «В помощь сельскому библиотекарю и читателю», 1936, № 3, с. 82), на «парадоксы Шкловского», на «овраги» его «разорванных ассоциаций» (Е. Таратута. – «Новый мир», 1937, № 3, с. 283).
