— Знаю, знаю, — прервал Лутфи, и в голосе его прозвучала печаль, — все знаю. Не следовало бы подвергать вас таким страданиям, надо было предпринять меры заранее. Я уже говорил с Байсункуром-мирзой, сказал, что если его величество государь на сей раз проявит великодушие, помилует молодых неопытных юношей, то от этого авторитет государя лишь только возрастет. Но придется встретиться с его величеством, иначе ничего не получается.
— Да благословит вас аллах, да дарует он вам здоровье и радость!
Не задерживаясь долее, зодчий, простившись с мавляной Лутфи, отправился домой.
И действительно, «властитель слова», верный своему обещанию, сделал все, чтобы встретиться с государем. В среду к вечеру его просьба была удовлетворена. За него ходатайствовали влиятельные вельможи при дворе, а также главный визирь. Выздоравливающий государь принял поэта в огромных, расположенных в восточной части дворца покоях. Пол был устлан красными коврами, стены покрыты резьбой из ганча, а с украшенного орнаментом потолка свешивалась огромная люстра. Шахрух-мирза сидел на троне. Войдя в царские покои, поэт склонил голову, медленно приблизился и опустился на приготовленный для него стул. После взаимных расспросов о здоровье и самочувствии Лутфи преподнес Шахруху заново переписанный сборник газелей «Газалиет». И только после этого он перешел к основному вопросу, ради которого явился сюда. Он просил его величество явить царскую свою милость, облегчить участь юношей, заключенных в крепость Ихтиёриддин, которым, по слухам, угрожает смертная казнь. И добавил, что это не только его просьба, но и просьба всех ученых и служителей искусства.
Перелистав подаренную поэтом книгу и отложив ее в сторону, Шахрух-мирза сердито поглядел на взволнованного посетителя. Помолчав немного, государь с некоторым сожалением, словно думая о том, что вот теперь все вмешиваются явно не в свое дело, проговорил:
— Вы человек уважаемый и достойный, воспеваете в своих стихах преданность, честность и отвагу. Так почему же вы просите за шайку головорезов и разбойников? Признаться, ваша просьба удивила меня. Эти люди состоят в группе хуруфитов, отреклись от мусульманской веры, встали на путь святотатства, богохульства…
— Великий и мудрый повелитель, хочу надеяться, что эти введенные в заблуждение молодые люди поймут свою ошибку, раскаются и еще пригодятся стране в ее трудные дни. Отец одного из них знаменитый зодчий — Наджмеддин Бухари, отец другого…
— В городе Маймана хуруфиты подняли мятеж, перемутили народ, — перебил его Шахрух. — Мы направили туда войска. Предводитель мятежников, человек по имени Харун-ткач, не пойман, — хмуро добавил государь. И, поглядев на поэта, добавил уже мягче — Я передам вашу просьбу моему сыну Ибрагиму Султану. Скажу, что; среди хуруфитов оказался и сын зодчего. Полное истребление хуруфитов поручено именно ему.
Поклонившись государю, поэт вышел. Много позже, узнав о том, что просьбу его оставили без внимания, Лутфи целый месяц не выходил из дома, а затем, заявив о своем намерении отправиться в Золотую Орду, Крым и Карабах, он навсегда покинул царский двор…
Из предыдущих глав уважаемому читателю уже известно о том, что дочь зодчего Наджмеддина Бухари, отважная Бадия, отправилась в крепость Ихтиёриддин, чтобы передать брату Низамеддину приготовленную матерью еду. Но очень скоро она поняла, что попалась на коварный обман тюремщика, обещавщего устроить ей встречу с братом, на самом же деле он просто намеревался посягнуть на ее честь…
Бадия растерянно забилась в угол полутемной каморки. Она не отрывала взгляда от страшного человека, подступавшего к ней. Дрожа всем телом, она швырнула на пол поднос и корзинку. Сунула руку в карман безрукавки. Усатый тюремщик, с глазами, налитыми кровью, точно барс, собирающийся кинуться на лань, медленно приближался к ней. Но тут Бадия выхватила из кармана маленький острый кинжал, ярко сверкнувший в лучах, падавших из отверстия в потолке. Тюремщик замер и попятился.
— Убирайся прочь! — заорал он и ткнул вытянутым пальцем в сторону двери.
Опираясь о стену, Бадия обошла стороной тюремщика, юркнула в дверь и выбежала в темный проход. То и дело пугливо оборачиваясь, глядя по сторонам, она прошмыгнула еще в другой темный проход, затем во двор, к воротам крепости. Не выпуская все еще из рук кинжала, она огляделась. Страшась нукеров с саблями и пиками у ворот, она стремительно бросилась вниз — к площади перед крепостью.
— Что ж это ты, выходит, выпустил голубку из рук? — спросил один из нукеров тюремщика, появившегося на пороге.
— Какая это голубка, это скорпион! Того и гляди, ужалит! Кинжал припасла, подлая. Теперь уж и девки с оружием ходят, — огрызнулся тюремщик.
Заврак Нишапури, ожидавший Бадию в сторонке на площади, увидев в ее руках кинжал, кинулся ей навстречу.
— Виделись с братом?
— Тот подлец обманул меня, — проговорила Бадия, все еще дрожа и пряча кинжал под подкладку безрукавки. — Чуть не убила его, как того бандита, хотела проткнуть ему сердце, да вспомнила, что это может навредить брату.
— А видели его?
. — Да нет, не видела!
. — Где корзина?
— Бросила там. И браслеты тоже… Вот они, государевы нукеры. Я, конечно, знала, что они взяточники, но не предполагала, что они такие подлецы. А я им поверила! Люди рисковали жизнью ради государя, сражались на войне, и вот где награда — тюрьма! Вы поняли, господин Нишапури? А отец всегда твердит: «Не смей говорить дурно о государе». Вот тебе и государь!
— Пойдемте отсюда, госпожа.
Бадия не отрывала глаз от тюремщика, стоявшего у ворот крепости. Он зло глядел на нее.
— Пошли, — согласилась она. — Как бы не навредить Низамеддину!
— Дело Низамеддина расследуют. Судьба его связана с волей царевича, — сказал Заврак. — Без приказа они не посмеют его тронуть. Я верю в это. Да убережет его аллах! Низамеддин отважно сражался за государя, его, конечно, скоро выпустят, поверьте мне. Он взят под стражу по навету…
— Господи, да сбудутся ваши слова!
Расстроенные, обескураженные и подавленные Бадня и Заврак вернулись домой. Ни он, ни она не стали распространяться о происшедшем, лишь кратко сказали, что передали еду Низамеддину. Бадия просила Заврака хранить случившееся в тайне, иначе, уверяла она, отец не выдержит. Он и так едва держится на ногах. Теперь отъезд Зульфикара в Бухару стал для Бадии настоящим горем.
Еще один ученик отца, Гаввас Мухаммад, был туповатый и скрытный малый, и редко случалось, чтобы Бадия перекинулась с ним хотя бы словом, не говоря уж о беседах более откровенных. И только Зульфикар, с которым она сначала подружилась, а потом и полюбила его, был близким ей по духу. И вот он изгнан, обвинен в том, что заглядывается на Бадию и, вместо того чтобы заниматься ремеслом, влюбился. Лгать или скрывать что-то от зодчего было бы прямым преступлением. А вот теперь от зодчего скрыли то, что случилось в крепости. Скрыли, жалея его.
Шли дни.
Строительство медресе заканчивалось, и вскоре должны были наступить торжественные, радостные дни. Но сын зодчего был под стражей, и жизнь Наджмеддина Бухари проходила в великой печали. Верно говорят, что нет в этом мире человека, у которого не было бы печали. Но в те дни печаль зодчего была сродни отчаянию. Еще не так давно зодчий, сидя у подножья горы на берегу реки, любовался игрой серебряных рыбок, скользящих между камней. «Разве это жизнь? — думал он. — Бедные рыбешки, лишены даже простой человеческой радости — почесать себе плечи!» — улыбался он, почесывая плечи. И вот теперь он завидовал этим рыбкам, не знающим забот, беспечно плывущим куда им вздумается! Как все изменилось! Ему казалось, будто уже не доверяют ему, как прежде. Теперь он не годится даже в колчаны обычному нукеру. Если не произойдет внезапной перемены, то он, пожалуй, покинет столицу и уедет куда глаза глядят. Страшное событие перевернуло всю его жизнь, и ему чудилось, будто все от него отвернулись и даже лучшие друзья будут холодно на него поглядывать…
Зодчий погрузился в глубокое раздумье, перед его внутренним оком чередой проходили придворные вельможи, но проходили мимо, намеренно не замечая его.
В эти злосчастные дни, когда сын его все еще был в заточении, зодчий отправил второе послание покровителю ученых, поэтов и людей искусства — Мирзе Улугбеку. Он сам отнес это послание во дворец и попросил отослать его с гонцом в Самарканд, зная, что каждый день по срочному делу из дворца в Самарканд снаряжали гонца и что каждый день другой гонец прибывает из Самарканда в Герат. Он обратился к знакомому вельможе, занимавшему высокий пост при дворе, и тот пообещал немедленно же отправить послание в Самарканд Улугбеку-мирзе. Зодчий, умолявший вельможу поскорее отправить письмо, добавил, что судьба его единственного сына зависит теперь от ответа Улугбека.
