Но обстрел продолжался недолго: часа через два осаждающие вынуждены были прекратить его потому, что по дальности и точности стрельбы их орудия не могли состязаться со стоявшими на стене тюфяками. Московские пушкари скоро приловчились и начали разбивать татарские катапульты и баллисты одну за другой. Переставить их ближе к стенам, где они были бы в безопасности от русских
Самострел – арбалет, усовершенствованный лук, с прикладом и со спусковым приспособлением для тетивы.
Катапульта – метательное орудие, устроенное по принципу арбалета, но большой величины и укрепленное на особом станке. Тетива, скрученная из толстых жил или кишок, натягивалась здесь особым воротом или усилиями десятка человек. Это орудие на расстояние до 400 метров метало стрелы толпщною в 10-15 см и до сажени длиной. Могло быть.приспособлено и для метания камней. Б а л ли с т а – орудие с оттяжным приспособлением, метавшее камни весом более десятка пудов.
ядер, не имело смысла, так как они могли стрелять только под небольшими углами возвышения, и потому, потеряв из них около половины, Тохтамыш приказал увезти остальные с поля.
Татары вообще не любили штурмовать неприятельских крепостей и, если позволяло время, предпочитали брать их измором. Они располагались становищем вокруг города, грабили все его окрестности, а затем выпускали своих коней на пастбища и жили обычной жизнью татарского кочевья, спокойно ожидая, когда голод заставит осажденных сдаться. Посмеиваясь, они говорили: «Наши овцы заперты в хлеву. Придет время, – мы войдем туда и пострижем их».
Но у Тохтамыша времени не было. Его беспокоило то, что князь Дмитрий с войском ушел из своей столицы неизвестно куда, – он мог внезапно нагрянуть каждую ночь, и в этом случае орда очутилась бы между двух огней. И потому, торопясь овладеть Москвой, хан и в этот день дважды посылал войско на приступ, но оба раза татары были отбиты с большим уроном.
Однако и осажденным эти два дня стоили не дешево. Сотни людей – и притом самых отважных и умелых, – были убиты; Троицкое подворье, Чудов монастырь и дома бежавших бояр едва вмещали всех тяжело раненных; пороху к тюфякам оставалось на несколько выстрелов, смола была израсходована вся, да и пищевых запасов для множества скопившихся в городе людей надолго хватить не могло. В их расходованье надо было соблюдать крайнюю бережливость, но об этом мало кто думал, а когда к ней призывал князь Остей, – ему отвечали, что ежели скоро подойдет великий государь с войском, беречь запасы ни к чему, а коли он замешкает, татары все равно всех перебьют, так уж лучше помирать сытыми. Вдобавок, несмотря на предельное напряжение днем, ночами многие продолжали перепиваться, – благо в боярских погребах медов и вин было вдосталь, – и это еще более ослабляло силы города, уже подорванные громадными потерями.
Не имея достаточно авторитета и не располагая ткакой-либо силой, чтобы образумить этот беспечный и буйный народ, но понимая, что это необходимо сделать в интересах защиты Москвы, – =– князь Остей просил Юрия Сапожника повлиять на людей и прежде всего запретить ночные попойки. Но Юрка лишь безнадежно махнул своей единственной рукой. – – В чем ином, а в этом они меня все одно не послуха-
ют, – сказал он. – Да чего и пробовать? Днем они бьются с погаными отменно, не жалея себя, чай, ты сам это видел. Русский человек здоров, не то что литвин, он все выдюжит. Так нехай себе ночью пьют, – с похмелья только злее будут на стенах!
Утром, едва рассвело, старосты и сотские, в ожидании нового приступа, начали поднимать спавший на площадях и на улицах народ и сгонять его на стены. Многие, после ночной гульбы, повиновались не сразу, но другие безжалостно пинали их под бока, и вскоре все уже находились на своих местах. Но в татарском стане царило спокойствие и не было заметно никаких приготовлений к штурму.
Только часа через два после восхода солнца, заметив, очевидно, что на стенах стоит много праздных людей, – от орды отделились в разных местах десятки вооруженных луками всадников, которые, рассыпавшись вокруг города, принялись метко поражать стрелами всех, кто неосторожно показывался из-за укрытий. Со стен им почти не отвечали: надо было беречь стрелы, а татары держались довольно далеко и все* время находились в движении. Лишь самым искусным стрелкам было дозволено стрелять по тем ордынцам, которые подъезжали ближе и представляли собой хорошую цель.
Особенно удачливым из таких стрелков оказался в это утро московский купец Адам Суконник. Из своего тяжелого заморского самострела, – с которым не раз хаживал на медведя, – он уже сразил троих татар, когда вдруг заметил, что прямо к Фроловским воротам, – над которыми он стоял в окружении нескольких бойцов дивившихся его искусству, – приближается богато одетый всадник. Немного поотстав, за ним скакал второй, с треххвостым бунчуком в руке. Но на этого ни сам Адам, ни другие в охотничьем азарте не обратили никакого внимания.
– Гляди, конь-то у него какой! – сказал один из стоявших сбоку. – Не конь, а лебедь! Богатый, должно быть, басурман?
– Да и по рылу видать, что не из простых свиней, – сказал другой. – А ну, Адам Родионыч, покажи-ка ему, как Мартын свалился под тын!
– На ем кольчуга, стрела ее не возьмет, – заметил Иг-нашка Постник, тоже находившийся тут. – Бей в горло либо в глаз!
– Моя стрела не возьмет кольчугу? – обиделся Адам. – А на-кось", погляди! – и, – подняв самострел, он тщательно прицелился в татарина, в этот миг осадившего коня по ту сторону рва.
– Не стрелять! – крикнул князь Остей, выбегая из башни. – Это, никак, посол ханский!
Но было уже поздно: в это самое мгновенье Адам спустил тетиву, и татарин, схватившись обеими руками за грудь, в которую глубоко вошла метко пущенная стрела, запрокинулся и упал с седла.
Когда раненого Рустема, – ибо это его поразила стрела Адама Суконника, – принесли в шатер великого хана и ханский лекарь, едва взглянув на него, сказал, что рана смертельна, – Тохтамыш был вне себя от скорби и гнева. Он любил племянника едва ли не больше, чем своих собственных сыновей, которых у него было уже семеро, причем, – к тайному огорчению отца, – ни один из них не обнаруживал особых дарований, военных или государственных. К тому же он чувствовал свою тяжкую вину перед Карач-мурзой: зачем было посылать Рустема на переговоры с этими коварными и стреляющими в послов урусами, когда можно было послать любого другого князя?
– Да будет мне свидетелем великий Аллах! – вскричал Тохтамыш. – Москва дорого заплатит за это! За каждую каплю твоей крови я отниму жизнь у одного неверного!
– Не надо, великий хан, – с трудом выговорил Рустем. – Они не знали, что я твой посол… Я не успел им сказать…
– А разве они были слепы и не видели твоего бунчука? Теперь они сами виноваты в том, что их ждет! Посылая тебя, я хотел дать им пощаду, но Аллах поразил их безумием, и они убили тебя! Если нельзя взять Москву силой, я возьму ее хитростью и прикажу перебить в ней всех, до последнего человека!
– Позволь мне вести орду на приступ и отомстить за него, отец! – сказал старший сын Тохтамыша, Джелал ад-Дин, закадычный друг Рустема. – Я возьму город и своей рукой вырву сердце у того, чья стрела поразила его!
Хан хотел что-то ответить, но не успел, ибо.в это мгновение увидел, что лицо Рустема внезапно и быстро начало покрываться восковою бледностью смерти. Тонкая змейка крови показалась из угла его рта и, причудливо извиваясь, поползла на подушку.
– Рустем! – крикнул Тохтамыш, склоняясь над умирающим и крепко стиснув его молодеющую руку. Он думал, что все уже кончено, но последняя искра жизни еще теплилась в Рустеме.
– Отцу скажи, – еле внятно прошептал он, не открывая глаз, – Аллах внес последнюю поправку…
И два князя Суждальские, Василей да Семен, сынове князя великого Дмитрея Констянтиновичя Суждальокого, приидоша под град и глаголаху: «Царь вас, людей своих, хощет жаловати любовию и миром, токмо изыдите ему в сретение с честию и с дары. Нам же имите веру, мы 60 князя есмы христьянски вам то глаголе и правду даем на том.
•Вологодская летопись
Едва Рустем испустил последний вздох, хан Тохтамыш снова бросил орду на штурм города, повелевая взять его, чего бы это ни стоило. Этот приступ был самым страшным из всех. Несколько часов кряду ордынцы, не считаясь с потерями, волна за волной, накатывали на стены и лезли наверх. Но москвичи отбивались мужественно и стойко выдерживали этот исступленный натиск до наступления ночи, пока темнота не заставила татар прекратить его.
На следующий день, двадцать шестого августа, с утра все было тихо и спокойно, – даже татарские лучники не стреляли по людям, которые показывались на укреплениях. Осажденные не замедлили этим воспользоваться, чтобы похоронить своих убитых и поднять на стены все, что еще могло служить для отражения следующего приступа.
