прозрачен, а небо — холодной безоблачной синевы.
— Ты избегаешь меня, Луций. Я обижен. — Его острые глаза сверкнули на меня с насмешливой угрозой. — Теперь, конечно, тебе придется заплатить штраф.
— Штраф?
— Львы, Луций, львы. И пантеры. Если к тому же еще и несколько слонов, я не удивлюсь.
На этот раз Метробий действительно застал меня врасплох. Я ничего не ответил.
— И не говори мне, что это — сюрприз. Пол-Рима говорит об этом двадцать четыре часа в сутки. Великолепный груз диких животных в Остии [71]; я не знаю, как хозяин порта управляется с ними. Вместо тебя, мой дорогой.
— Понятно.
— Не думаю, что ты понимаешь. Тебе теперь никогда не быть претором. Либо ты эдил [72], либо никто в этом году, Луций. Беспрецедентная выставка диких животных. Широкая популярность. Ты не будешь сожалеть об этом. — Метробий махнул рукой в насмешливом прощании и ушел.
Минуту я стоял там, где он оставил меня, переваривая его слова. Несомненно, он прав: мне придется тратить впустую в год на обычных пошлинах эдильства [73] и потратить обширную часть моего личного состояния, чтобы обеспечить именно тот вид публичных зрелищ, которого требует толпа. Немногие бедные люди, которые разбогатели, развивают филантропические вкусы, пока не достигнут той степени богатства, когда грехи перевешивают их стремление к самосохранению; я тоже не был исключением. И все же любая скупость нанесла бы мне непоправимый вред.
И снова улыбающееся, старое, злобное лицо Бокха вторглось в мои мысли. Бокх. Немного дипломатии, немного расплывчатых обещаний — и марокканское золото полилось бы рекой в мою личную казну. С его точки зрения, лучше уж щедро подкупить одно римское должностное лицо, нежели медленное бесконечное иссушение данью. Это было бы почти фатально легко. Все же, спускаясь в одиночестве по Аппиевой дороге, где по обе стороны располагались, словно вехи, большие могильные камни, я колебался. Но недолго. Ожесточенный осознанием своей подлой натуры, ненавидя себя не столько за сам поступок, сколько за страстное волнение, которое он во мне вызвал, я вернулся домой, закрылся в отдельной комнате и приступил к черновику конфиденциального письма царю Бокху.
Я оставил свое повествование и не касался его в течение нескольких дней. Погода переменилась, фальшивая весна выманила меня из дому на прогулки по часу за раз в моих садах за высокой живой изгородью. Эскулапий в нервном напряжении не знал, как мне угодить, усердно обслуживая меня. Фальшивая весна, да. Опираясь на палку, я смотрел на грозовые тучи, высоко простиравшиеся над заливом, вводя в заблуждение бледный ясный солнечный свет обещанием выживания. Теперь на улице дождь льет, словно прекрасный серебряный занавес, и, несмотря на все предостережения моего слуги, в комнате, когда я пишу, горят три светильника, и мне приходится время от времени прерываться из-за приступа кашля — холод скользит по моим артериям, одинаково парализуя и руку, и ум. От варежек, пледа и плаща мало толку: мое внутреннее тепло неумолимо тает.
Фальшивая весна: возможно, это — самое простое название тех нескольких лет, когда я работал с Рутилием Руфом, Сцеволой и Друзом, и оно смягчит истинность решения, которое я принял — хотя я и не признавал этого тогда и даже много позже, — когда написал Бокху. Говорят, характер человека может подвергнуться в некоторый критический момент его жизни радикальным преобразованиям, я не верю этому. Оглядываясь постоянно назад, я понимаю, что мой собственный характер был выкован, много раньше и безжалостно, в трущобах Авентина моим отцом, зверством и нищетой, в которой я провел свои молодые годы. Когда я женился на Клелии, когда присоединился к Друзу, я жил мечтой: стать человеком, каким я желал бы быть. Я играл эту роль настолько хорошо, что сам себя заставил поверить, что так оно и есть в действительности. Но железное лицо позади маски было тем же самым; и при первом намеке на опасность, безо всякой борьбы, маска была сброшена, и показалась моя неизменная суть.
Все же потеря была настолько велика, что я не могу писать о тех днях без того, чтобы вновь не выстрадать ту же самую умственную агонию. Можно оплакивать потерянную мечту более глубоко, чем потерю имущества, потому что имуществом мы владеем и наслаждаемся; мечта же в лучшем случае — подобие правды, и потеря ее, в конце концов, возвращает мир.
Я не говорил с Клелией о моей сделке с Бокхом; и именно поэтому я знал, что был все так же одинок, что единство духа, в которое я верил, было мечтой, от которой я очнулся, вернувшись к своему одиночеству и амбициям. Мы двигались и говорили как прежде, и все же мы были призраками или марионетками, говоря слова, которые, как мы знали, были бессмысленны. Я полагаю, Клелия поняла правду, прежде чем я об этом догадался, но она ничего не говорила — лишь смотрела и выжидала неизбежного в безмолвной агонии преданности. И неправда, что никакие аргументы, а тем более обращение к моей любви или великодушию, не могли бы тронуть меня. Это Клелия тоже знала.
Метробий оказался прав; я потерпел неудачу и не стал претором. Все же теперь, когда золото Бокха находится под печатью в моих крепких сундуках, я вижу, что, если бы я более щедро раздавал взятки — будь то львы или кое-что другое, — пост был бы мой. «Продажный город, — сказал Югурта, — который скоро погибнет, если найдет себе покупателя». Предназначено ли мне быть тем покупателем? Слова завладевали мной. Но все же — разрушение? Я тогда мыслил понятиями не разрушения, а спасения; и сегодня, когда труд моей жизни остался позади, я все еще колеблюсь объявлять окончательный приговор.
На следующий год я больше не совершил ошибки: мое избрание было неизбежным. Пока я шел, надев знаки отличия своей официальной должности, от Форума до Капитолия, чтобы принести жертву, как это полагается всем римским преторам, а мои шесть ликторов расчищали передо мной дорогу, приветственные крики толпы ревели у меня в ушах, и я размышлял: я знаю, сколько стоят ваши приветствия, до последнего медяка. Я знаю, за сколько была куплена каждая курия электората и через кого. Вы принадлежите мне, потому что я заплатил за вас. Югурта был прав. Тогда, смотря бесстрастно вперед, с лицом, мертвенно-бледным в солнечном свете, но все же спокойным в выражении суровости, присущей римлянам, которой я так восхищался в детстве, я поднялся по ступеням великого храма. После многочисленных беспорядочных осмотров внутренностей принесенных в жертву животных предзнаменования были объявлены превосходными.
Но я зашел
