Хобер значит близкий, товарищ, собрат. Так называли свои содружества особенно строгие законники, отличая себя этим от презренного амхаарэц, то есть «народа земли», мужичья. Эти содружества были как бы взаимным страхованием против возможности всякого осквернения. Покупая продукты у купца-хобера, покупатель мог быть вполне уверен, что они уже оплачены положенной десятиной и что он, таким образом, не съедает части, положенной Предвечному. У хобера можно было спокойно помещаться и есть.
— А если сосуд глиняный? — кричал, видимо, щеголяя своими знаниями раздражительный. — Тогда как вернешь ты ему чистоту?
— Очень просто… — покашливал другой. — Какая премудрость! Отколол от него небольшую частицу, вот и чист…
— Небольшую?! — язвительно кричал первый. — А какую небольшую? Ты отколешь, скажем, вот с палец, а, может, этого мало? Может, надо больше?
— Этого в законе не указано…
— А, не указано! Так в этом-то вся и сила!.. Так я скажу вам, как надо поставить дело. Слушайте…
И над затихшей толпой поучительно поднялся палец. Иешуа нетерпеливо пожал плечами.
— А что Иуды не видно эти дни? — отходя, спросил он у Фомы.
— Плохи дела у него очень, рабби… — отвечал Фома своим надтреснутым голосом. — Только подальше от дома и покой находит…
— Это верно… — раздался сзади них голос незаметно подошедшего Иуды. — Шелом, рабби!.. И на осла кладут кладь по силе… А я все же человек… — со своими обычными запинками продолжал он. — Что ни делай, как ни вертись, ничего не помогает…
— Вот он! — крикнул вдруг один из служителей храма, указывая на Иешуа.
Небольшая группа садукеев — все люди пожилые — приблизилась к Иешуа, и один из них, высокий, худой, с сухой, точно пергаментной кожей и огромными, сердитыми глазами, обратился к Иешуа:
— Разреши наше недоумение, галилеянин…
В голосе его звучала явная насмешка.
— Что такое? — холодно, нехотя отвечал Иешуа.
— А вот… Моисей сказал: если кто умрет, не имея детей, то пусть его брат возьмет за себя его жену и восстановит семя брату своему. Так?
— Ну? — все так же неохотно отвечал Иешуа.
— Ну, вот… — продолжал садукей. — Было у нас семь братьев. Первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену брату своему, подобно же и второй, и третий, и все. А после всех умерла и жена. Так вот по воскресении мертвых, которое исповедуют фарисеи, чьей же женой она будет? Ведь все семеро жили с нею…
Не было душе Иешуа ничего более чуждого и враждебного, чем все эти бесплодные ухищрения, тем более, что в Писаниях он был слаб.
— А вы думаете, что и по воскресении все будут жениться и выходить замуж? — сказал он.
— Нет, мы, садукей, как ты знаешь, в воскресение не верим… — засмеялись садукей. — Но как, по-твоему, выйдут из такого положения фарисеи?
— Не знаю… — хмуро отвечал Иешуа. — Вы лучше их и спросите…
— А нам говорили, что ты великий законник и все знаешь… — опять рассмеялись они и гордо двинулись к храму.
Иешуа печально смотрел им вслед.
— Два человека вошли раз в храм помолиться… — сказал он. — Один законник, а другой — мытарь. И законник молился в душе своей так: «Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или как вон тот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятину со всего, что приобретаю…» А мытарь, стоя вдали, не смел даже глаз поднять в небо, но, ударяя себя в грудь, говорил только: «Господи, буди милостив ко мне, грешному!..» Всякий возвышающий себя — унижен будет, — заключил он, — а унижающий себя возвысится…
Остановившийся послушать его старый фарисей-шамаист с большим красным носом усмехнулся и тяжело зашаркал по каменным плитам портика своими старыми ногами.
Галилеяне спустились во двор Язычников, где на ярком солнце толклись, как всегда, иудеи, египтяне, арабы, идумейцы, греки, римляне, поднялись во двор Женщин и сели в тени, падающей от стены, как раз напротив кружек для сбора пожертвований. И проходили богомольцы, и всякий опускал в кружки, что мог. И вдруг подошла к шуфэрот очень бедно одетая женщина-вдова, вынула две лепты и набожно опустила их в горлышко одной из кружек. Иешуа, который весь этот день был холоден и сумрачен, сразу весь согрелся и просиял.
— Видели? — дрогнул он голосом. — Те давали от избытка своего, а эта отдала последнее, что имела… Вот чего хочет от нас Господь!
— Прости, рабби, но… — замялся Фома, взглянув своими добрыми глазами на Иешуа. — Но… но довольно ли Господу одного этого порыва сердца? Не нужно ли Ему и немножко разумения? Ну, она отдала последнее, а это последнее пойдет не Богу ведь, а в широкие карманы садукеев. А у них и без того довольно…
Фома часто беспокоил так душевный мир Иешуа своими вопросами, но Иешуа любил и его, и это его беспокойство: Фома часто открывал для него новые стороны в жизни. Он задумался.
— Я сужу человека по намерениям его… — сказал он.
— Как бы не ошибиться, рабби… — тихо уронил Фома.
Но все же в общем такие дни в храме — эти бессильные попытки победить равнодушие толпы, эти бесплодные споры, эти насмешки и даже враждебность к нему со стороны людей — чрезвычайно утомляли его, и тогда он незаметно от учеников один уходил в Вифанию, чтобы там в простой и сердечной атмосфере семьи Элеазара отдохнуть душой немного. Иногда это удавалось, а чаще нет: он не мог не видеть тайного горя исхудавшей Мириам, не мог не слушать голоса искусителя, который, предлагая ему простые, но несомненные радости земли, убеждал его бросить бесплодную погоню за пестрой химерой. Тогда он торопливо уходил из Вифании и если встречался в это время с Мириам магдальской, она смотрела на него своими горячими, золотыми глазами и в глубине их была боль нестерпимая. Она ходила за ними всюду, стирала им белье своими недавно нежными руками, варила пищу, готовила ночлег, но — никогда не ходила с ним в Вифанию: она точно догадывалась о чем-то и мучилась… А по ней изнывал не только Манасия, но и сумрачный Иаков Клеопа, который изредка появлялся в городе и, точно убедившись в том, что надежды для него нет, снова исчезал в Галилею. Иешуа втайне все дивился на себя: пошел за счастьем для людей, но не дает он счастья ни людям, ни себе… И он замыкался в себя, молчал, страдал, старался быть один…
Раз в таком вот состоянии крайней усталости и почти отчаяния он поднялся в Вифанию. Как всегда, из-за каменного забора на него, как любопытные головы, выглянули сохнувшие горшки. На дворе никого не было. Он заглянул в раскрытую дверь домика. Мириам, бледная, исхудалая, в надломленной позе сидела у очага. Услышав его, она торопливо встала и устремила на него свои бархатные, полные муки глаза. И, прижав руки к груди, она сквозь слезы повторяла только одно слово:
— Иешуа… Иешуа… Иешуа…
И было в этом слове столько страдания, что он схватился за голову и убежал.
Сам не зная как, он очутился у фонтана, неподалеку от Овчей купели. Надломленный, он опустился на каменную скамью. Рядом нарядно плескал в звездной темноте фонтан. В душе его была ночь, но без звезд… Рядом послышались легкие шаги.
— Один, печальный… — послышался молодой женский голос. — Пойдем со мной до зари в сады… Ночь тепла, все в цвету и ты изопьешь из чаши любви…
Маленькая рука неуверенно легла на его плечо.
— Что же молчишь ты?.. — еще тише проговорила она. — Не тебе одному тяжело. Пойдем и забудешься…
Не подымая головы, он обвил рукой ее тонкий стан и прижался к ее маленькой груди щекой, весь земная боль, весь тоска бескрайняя, весь порыв к личному, если не счастью, то хоть короткому забвению. И она маленькой ручкой нежно гладила его по опушенным бородкой щекам… Она тихонько обернула его лицо к себе и вдруг с подавленным криком ужаса понеслась в темноту: то была маленькая Сарра, дочь Иуды Кериота…
Он снова уронил голову на грудь и из глаз его потекли без усилия тяжелые слезы. Страшен был мир человеческий и он, он сам так бесконечно слаб!..
Тяжесть бесплодной борьбы с Иерусалимом давила Иешуа. Что в том, что его слушают ежедневно несколько десятков человек? Послушают, поговорят и пойдут слушать другого. Мало ли тут таких радетелей о спасении рода человеческого? Радетеля побьют камнями или, как Иоханану, отрубят голову, и жизнь будет продолжаться такая же, как и прежде… Было тяжело. И казалось, что в Галилее все было лучше, и верилось, что там лучше и теперь. Хотели убить его в Назарете? Ну, это так только, недоразумение какое-то… Конечно, эти добрые люди уже одумались и сами над собой смеются… А кроме всего этого, надо сделать и тот решительный шаг, которым начнется его новая жизнь: оставить все…
Мелькала иногда мысль: бросить бесплодную проповедь и уехать с Никодимом. Но было совестно покидать поле сражения, на которое он вышел, и было жаль этот мятущийся, как овцы без пастыря, народ… И он решил пока что вернуться в Галилею.
