Нет, не погода, грозившая дождем, смущала народ: пойдет дождь и мочить-то ему будет нечего, кроме сермяг да рубах порванных, нет, иное, должно быть, что-нибудь поважнее, а к бурям и ненастьям, что к морозам, русскому человеку не привыкать стать. Что-то больно часто глаза столпившихся поглядывают на окна царского терема — там надо искать причину овладевшей народом кручинушки.
В первых рядах толпы стоят уже знакомые нам неразлучные "Микитка" и "дядя Хведот".
— Что, паря, — тихо говорит своему товарищу Федот, одетый все в ту же неизменную синюю рубашку, только еще больше прорванную на локтях, — должно, неладно творится в палатах: чтой-то больно тихо.
— Н-да! — пробурчал Никита, — то есть ничегошеньки не слыхать! Ровно там вымерли все… Спаси Бог! и впрямь неладно, кажись!
— Неужели Господь попустит такому делу совершиться?
— Не скажи этого! На все Его воля, не нам-ста толковать об эфтом.
— Знамо дело, не нам!.. Эфто ты правильно молвил, а токмо все ж как не дивиться: была царица-матушка молода, здорова, взглянешь на нее, так глаз отвести не хочется: кровь с молоком, и вдруг на! Кончается, бают! Что твоя сказка, право!
— Какая сказка, коли мне сам истопник дворцовый намедни говорил, что царица больно плоха. Лекарей одних, немецких, бает, что согнано, так страсти, — говорил Никита.
— Ох, уморят ее, болезную, басурмане поганые! Начнут зельями всякими пичкать, — произнес Федот, по-видимому, большой противник врачебного искусства и немецких лекарей, в особенности.
— Нет, лекаря что! Они хотя и немчины, а все, значит, от Бога сподоблены врачевать недуги, и следствия их и снадобья всякие, окромя пользы, ничего не принесут. Тут иное бают… Слышал, чай? Вот, эфто так, взаправду, царицу уморить может…
— А что такое? Ничего не слышал, — ответил Федот.
— Да, бают, что… — тут Никита наклонился к уху своего товарища и что-то тихо сказал.
— С нами крестная сила! Может ли быть? — воскликнул пораженный Федот.
— Стало быть, может, коли толкуют.
— Гмм! Да кому же эфто надо, чтоб такого ангела Божия, как царица-матушка…
— Шшш! — прервал его Никита, закрывая рукою рот "дяди Хведота" и оглядываясь по сторонам, — нишкни! Аль хочешь, чтоб тебя на дыбу потащили, что среди народа такое орешь!
— Да что же… Да я ничего. К тому только, что негоже, а оно, конечно…, того, — и Федот, смущаясь, не знал, что говорить и как оправдаться в своей неосторожности перед товарищем.
Но, видно, Никите самому хотелось поделиться с "дядей Хведотом" тем, что знал, так как он, наклонясь ближе к уху его, тихо продолжал:
— Известно кому! Тем, кто около царя сидит да всеми делами заправляет: попу да Адашеву!
— Вот те и на! Да может ли быть, чтоб такие мудрые государевы советники и вдруг эфтакое дело замыслили… Не верится!
— Да и мне самому тоже, признаться… Так, думать надо, пустое болтают.
— Знамо дело! — уверенным тоном ответил Федот. Таким образом, завистниками священника Сильвестра и Алексея Адашева уже распространялись исподволь слухи в народе о том, что эти мужи "извели" царицу. Но народ видел в этих двух царских любимцах только благодетельных для себя советников Иоанна и не верил слухам. К сожалению, нельзя того же сказать о царе: он не остался глухим к шепоту зависти, и, на радость завистникам, скоро злоба на бывших любимцев змейкой стала шевелиться в душе Иоанна.
В то время, как толпы народа теснились перед окном и с тревогой смотрели на окна царских палат, внутри дворца все, начиная с царя и кончая последним поваренком на кухне, были исполнены скорби и печали: царица Анастасия Романовна была безнадежна — это только что сообщили лекари царю. Иоанн, стоя на коленях у изголовья постели, не спускал глаз с бледного и исхудалого лица умиравшей жены и тихо шептал молитвы: люди отказались противиться болезни — она была сильнее их — оставалось только молить Бога, чтобы Он совершил чудо, исцелил безнадежно больную.
Анастасия Романовна лежала на спине, закрыв глаза. Нос ее заострился, вокруг глубоко впавших глаз протянулись черные полосы. Бледная, с закрытыми глазами — она уже и теперь казалась мертвой, только руки, протянувшиеся вдоль тела, изредка судорожно сжимались да грудь медленно и неровно поднималась.
Вокруг постели безмолвно, с бледными лицами, толпились приближенные царя и царицы. Лекари переговаривались друг с другом по-немецки, пытаясь найти еще какое-нибудь не испытанное ими средство. Но напрасно ломали они головы: лекарства против смерти не было в их распоряжении.
Болезнь с самого начала была тяжкой, испуг во время московского пожара еще больше усилил ее, и теперь спасения не было.
Больная сделала движение. Все встрепенулись: она чего-то хотела.
— Что тебе, родная? — прерывающимся от волнения голосом спросил Иоанн.
— Святых Тайн… причаститься желаю, — слабым голосом, с долгими передышками, произнесла царица.
Царь немедля исполнил волю царицы. Анастасия Романовна исповедалась и приобщилась.
Глубокая ли вера, с которой больная приняла Святые Дары, или мысли о том, что ею исполнен последний долг, проносимый на земле христианами, подкрепили царицу, только она лежала, открыв глаза, со спокойным и просветленным лицом.
При виде перемены, Иоанн начал думать, что Бог внял его молитве и вернет ее к жизни.
— Что, милый, тоскуешь? — медленно проговорила царица, смотря на Иоанна.
— Еще бы не тосковать! Что я буду делать без тебя, сирый, горемычный! — горько воскликнул Иоанн.
— Божья… воля!
— Бог возвратит тебя к жизни на радость мне!
— Нет… родной! Зачем… себя напрасно тешить? Не поправиться мне… Чудо! Сегодня уйду на суд… Божий!
— Анастасия! Не молви такого! Ты словно сердце мне на части рвешь!
— Зачем печалиться? "Там" свидимся. Все "там" будут… Я сегодня… другие позже. Помни только, — продолжала царица, и голос ее слегка окреп, — помни только, что… на тебе лежат тяготы великие! И за себя… и за народ твой… за… все… ответ дашь Господу. Знаю, не бабье… дело учить мужа… уму-разуму…, но я теперь уж… почти стою перед лицом… Всевышнего… и могу сказать на прощание… Иван! — возвысила она, насколько могла, голос — Запомни, что скажу… Велик ты можешь быть…, и славен, только…, только не дай овладеть… тобой духу тьмы… Он, говорю тебе, сторожит тебя! Не забывай Бога, слушайся только… Его да совести, а не советников льстивых… и благо ты будет! А ослабнешь… Ох, помыслить страшно…, как далеко ты уйдешь… от лица Божия… Помни, Иван, и послушайся! Тяжко… опять… стало…
И, обессиленная долгою речью, царица закрыла глаза.
— Исполню, как ты повелела, — тихо ответил ей Иоанн. Больная открыла глаза, благодарно взглянула на царя, — очевидно, уже язык не повиновался ей, и снова смежила веки. Больше она уже их не открывала.
И прежде бледное лицо больной стало еще бледнее… Грудь поднималась все реже и реже.
— Она кончается, — произнес лекарь, тихо взяв ее руку.
— Читайте отходную! — приказал Иоанн. Раздалось протяжное чтение священного писания.
В комнате было так тихо, что слышно было слабое клокотание в груди больной.
Глубокий вздох еще раз поднял грудь больной…, и все было кончено! Первая царица русская Анастасия Романовна преставилась.
Крики и плач наполнили палату.
Иоанн, припав к еще не остывшему трупу, целовал руки умершей и, в страшном отчаянье, рвал на себе волосы. А за стенами дворца, в толпе собравшихся, слышались не меньшие вопли; то народ, уже узнавший обо всем, оплакивал своего "ангела" — матушку-царицу.
* * *
Откладывать подольше похороны было не в обычае того времени. На другой день царицу хоронили. Целые толпы народа преграждали путь печальной процессии. Плакальщиц нанимать не надо было: плакали все!
Князья Юрий и Владимир Андреевичи, братья царевы, вели под руки обессилившего от горя царя.
Царь постарел за это время лет на десять. Сильное потрясение пришлось испытать ему.
Тринадцать лет, душа в душу, прожил он с царицей. Одна она умела смирить его порою бурные порывы: достаточно было ее кроткого слова или взгляда прекрасных глаз — и стихал гнев Иоаннов. Царь привык к мирной и спокойной, полной тихого счастья, семейной жизни. Давно уже забыл он буйные забавы первой молодости, страсти его смирились под давлением не властной, но любящей руки царицы. Теперь все пало! Расстроен его мирный семейный круг, нет более друга, с которым царь мог бы поделиться своим горем и радостью. Есть еще прежние советники… Но кто? Сильвестр, Адашев? Царь уже переставал верить им! Они мудры, да, но к какой цели стремятся? — давно мелькал в уме его вопрос. Могут ли они заменить любившую его до самозабвения царицу? Нет! Могут ли они теперь скорбеть, как он, над телом Анастасии Романовны? Опять нет и нет! Они всегда были не расположены к царице — это не было тайной ни для него, ни для покойной. "Может быть, даже…, даже они причиной служат смерти царицы", — мелькает у Иоанна мысль, и злоба охватывает его сердце, но пока еще слишком сильная тоска, она осиливает злобу, не дает развиться неясному подозрению, и Иоанн, в отчаянье, пытается вырваться из державших его рук, чтобы броситься на гроб любимой жены и рыдать над ее трупом.
