Голос его прервался. В его глазах, неотрывно глядевших в огонь очага, словно отражалось все зло мира.
— Ну вот, я нашел ее у одних бедняков, которые хоть как-то ухаживали за ней… Она была беременна… И такая хрупкая… Хрупкая, как птенчик… Я хочу, чтобы вы все знали и были особенно внимательны к ней. Достаточно порой одного неудачного слова, чтобы растравить ее рану.
И так как обе женщины подошли к лежакам, намереваясь разбудить детей, он последовал за ними, чтобы еще раз наглядеться на красу их безгрешного сна.
Так как при такой погоде было просто немыслимо ни валить деревья, ни обрубать сучья, мужчины отправились в лес, намереваясь свезти вниз бревна, сложенные на лесосеке. Впервые с тех пор, как они поселились здесь, Жан попросился остаться дома. Когда Пьер, кузнец и Бизонтен направились к конюшне, подмастерье не удержался от замечания:
— Перед этим лекарем наш Жан все равно как кролик перед змеей. Не нравится мне это.
Его спутники дружно промолчали, и Бизонтену подумалось, уж не околдовал ли и их тоже этот незнакомец. Он украдкой наблюдал за обеими женщинами, и его отчасти раздражало то, с каким вниманием Мари впивает каждое слово лекаря из Франш-Конте. Труднее было догадаться, что думает о нем Ортанс, но казалось, минутами она тоже испытывает на себе тревожащее могущество этого взгляда и этого голоса.
Мужчины вывели Бовара и Рыжуху из конюшни, где было так приятно и тепло после мороза.
— Попробуем тащить бревна по снегу. Благо сегодня скользко. Незачем брать роспуски.
Приходилось им нелегко — снег плотным слоем облепил стволы. Над лесом ползли тяжелые серые тучи, грозившие снегопадом. Напрасно Бизонтен надеялся углядеть хоть кусочек озера. Хорошо еще, что ему с трудом удалось обнаружить на этом словно вымазанном сажей небосклоне, где и свежий-то снег казался грязным, узенькую полоску холмов. Лишь сосняк выделялся черным нерушимым пятном на фоне этой вселенной, как бы сотканной из ватных хлопьев. Прикрепляя к бревнам железные скобы, а цепи к упряжке, Бизонтен неотрывно думал о лекаре и об его рассказах. Что-то влекло его к этому человеку, наглядевшемуся на столько людских страданий, а вот, однако, видимо, до сих пор не притерпелась к чужому горю его чувствительная душа. Влекло все, но к влечению этому примешивалось что-то, в чем он и сам не умел разобраться и что сдерживало чувство симпатии, которому Бизонтен не давал вырваться наружу. «Может, потому, что он лучше тебя?.. Может, потому, что наделен большей властью над людьми? Больше у него силы во взоре? А может, потому, что говорит он иным языком, а мне этого не дано? Может, потому, что ты-то и слов таких отыскать не можешь?»
Они сделали три ездки, и, так как лошади совсем вспотели, Бизонтен предложил:
— Хватит на сегодняшнее утро. Животные просто из сил выбились.
А внутренний голос твердил ему: «Ты потому работу до срока бросаешь, что торопишься увидеть этого человека. Тебе любопытно. Но ты чуточку и завидуешь ему, и ревнуешь. Боишься, как бы он совсем не подчинил своей власти и женщин, и детей».
Дома они застали Блонделя, рассказывавшего детям сказку, а те слушали его с открытым ртом, впивали каждое его слово, смотрели ему в глаза, где играли отблески огня. Говорил он серьезно-торжественным тоном, но голос его звучал нежно и оживленно, так он никогда не обращался ко взрослым.
Когда сказка кончилась, ребятишки снова стали возиться, а присутствующие слышали, как он, наблюдая за их играми, шептал про себя:
— Спасти их… Всех спасти… Ее и всех других…
Никто не осмеливался задать ему вопрос.
Обед длился нескончаемо долго. Блондель проглотил всего несколько ложек похлебки, но, хотя его никто ни о чем не спрашивал, он заговорил вдруг сам и поведал им свою историю, все им пережитое.
— Моей жене было тридцать девять. Всего на год моложе меня. Когда у нас родился ребенок, мы были женаты уже семь лет. Семь лет надежд, семь лет молитв. Господи!.. Давид, мы его Давидом назвали в память отца моей жены, который недавно скончался… Давид! Наш маленький принц. Все наше богатство. Самое бесценное из всех сокровищ. Дитя — средоточие мира. Боже мой!
И так же внезапно он замолчал. Сидел, выпрямив стан, напряженно вытянув шею, положив ладони по обе стороны миски, к которой больше не притрагивался. Лицо его застыло. Жили только прозрачно-чистые глаза.
Обедающие, задержав дыхание, тоже бросили есть. Они ждали, не спуская взгляда с этого человека, который словно бы забыл об их присутствии, — с этого человека, столь отличного от всех, — но казалось, даже душа его покинула это тело.
Молчание все длилось и длилось. Потом Блондель снова заговорил, но никто даже не заметил, когда шевельнулись его тонкие губы. И голос его шел откуда-то из самой глубины его существа:
— Они жили на ферме, вдалеке от дороги. Я-то надеялся, что они там в безопасности. И продолжал ходить и пользовать больных. Я шел туда, где во мне нуждались. Далеко, очень далеко, — он вздохнул, — слишком далеко… Как-то вечером, вернувшись домой, я не обнаружил больше фермы… Ничего не уцелело. Стены рухнули, бревна обуглились, сено превратилось в золу, в еще дымящийся пепел. Ни животных, ни людей… Ничего.
Он перевел дыхание. Опустил веки, будто ему не хотелось никого видеть, уйти в себя. Кадык на тощей шее судорожно ходил вверх и вниз — видимо, даже проглотить слюну ему было больно. Он поднял веки, взгляд его глаз стал более жестким, в них проскальзывали искорки безумия. Голос его внезапно окреп:
— Тогда я ушел. Я стал другим. Горя не чувствовал, только дикую ярость… Я стегал изо всех сил свою кобылку, это я-то, я, который прежде ни разу не коснулся ее кнутом. Она неслась как вихрь, и, если тележку мою она не опрокинула десятки раз, стало быть, бог и впрямь возжелал того, чтобы я остался жить. И если он так возжелал, значит, хотел поручить мне некую миссию.
Он по очереди обвел всех внимательным взглядом. Теперь он успокоился и продолжал:
— От селения ничего не осталось. Дымящиеся развалины. Пес… Единственное живое существо.
Он указал на Шакала, которого подрали волки и которому он устроил ложе перед очагом, подложив охапку соломы.
— Я его видел еще раньше, когда лечил его хозяина, старика каменотеса, которого разбил паралич, он звал пса Кардиналом… Да, да, намекая на Ришелье. Чтобы по сотне раз на день ему твердить: «Сволочь ты, Кардинал, дерьмо ты, Кардинал». Старик, разумеется, погиб под развалинами, как и все жители селения. Пятьдесят, а может быть, и шестьдесят человек. И эта несчастная зверюга увязалась за мной. Так как кличка его Кардинал кончалась на «ал», ну я и окрестил его Шакал… Увязался за мной, а теперь спас меня… Жизнь… Одна-единственная дана жизнь. Даже жизнь собаки в этом мертвом краю и та чего-то стоит! Я не знал, куда мне идти. Не помню, совсем не помню, как я провел ту ночь… А на следующее утро, прежде чем покинуть эту землю бедствий, какая-то страшная сила повелела мне вернуться на ферму. Какая-то сила… Да, я должен был вернуться.
Последние слова он произнес почти шепотом. На сей раз его застывший взгляд не видел никого из сидящих за столом. Он видел нечто иное. Смотрел куда-то дальше их. Куда-то вдаль. Он откашлялся, взял себя в руки и быстро добавил, как бы желая сбросить с себя тяжесть:
— Я облазил все развалины… Под ними лежали трупы… Обугленные… Такой запах не обманет… Как до них добраться?.. Да и к чему? Я молился. Долго молился.
И уже совсем тихонько, будто стыдясь своих собственных слов, он хрипло прошептал:
— Я молил о смерти, чтобы бог послал мне смерть. Тогда я еще не знал… Еще ничего не понял.
Он медленно поднялся, шагнул к очагу, потом вернулся на свое место, но не сел.
— Я решил покинуть этот ад, но тут пес, который рылся неподалеку среди развалин, вдруг начал скулить. Я его позвал. Он не отозвался. Он стоял возле дренажной канавы, сколько раз около нее мы играли с моим Давидом… Я подошел… Мой мальчик был там. Пуля попала ему в бедро… Он еще не окоченел.
В голосе его прозвучало пронзительное отчаяние, он зашатался, как будто его раскачивал ветер. Он ломал руки, и суставы хрустели.
— Если бы я стал искать его вечером, если бы не бросился сразу прочь оттуда, я бы его нашел. Если хотя бы провел ночь у фермы, я бы услышал его стоны. И пес сразу отыскал бы его. Я бы его выхаживал. Я бы спас его… Он был бы здесь. Вместе с нами, вместе с другими детьми… Пусть калека, но живой, живой!
Он прошелся по комнате неровным шагом, словно спотыкаясь. Остановился перед очагом, потом повернулся лицом к столу. Пламя очага освещало его со спины, и вздыбленные волосы образовали вокруг его головы как бы огненный нимб. Тень его плясала по полу. Не двигаясь, он простоял так несколько минут, потом медленно поднял руки, чуть согнув их в локтях, будто бережно нес тело ребенка.
