Первым делом он входит в каюту первой жены, что на носу корабля, но сразу же видит, что здесь все убрано подчистую — только легкий аромат женских благовоний еще витает в воздухе. Потому ли она забрала с собой все свои вещи и платья, что опасалась бросить их здесь без присмотра, или же всерьез приготовилась к длительному пребыванию на берегу? Как бы то ни было, ее наряды по большей части отсутствуют, а что осталось — тщательно упаковано, перевязано красным шнурком и лежит себе рядом с аккуратно сложенными покрывалами. Лишь тогда он направляется на корму, в корабельные недра, и там первым делом обнаруживает маленького верблюжонка, который стоит в одиночестве и печально разглядывает маленькую парижскую мышку, уютно устроившуюся между его ногами. Поначалу раву никак не удается разыскать в темноте трюма крохотную, да еще скрытую занавеской каморку второй жены, и он долго плутает среди огромных, набитых пряностями мешков, но в конце концов находит то, что искал, дрожащей рукой отодвигает веревочную занавеску и, держа в другой руке зажженную свечу, пригнувшись, со стучащим сердцем, входит внутрь — и оказывается прямо перед незастеленным ложем, на котором в бурном беспорядке свалены женская одежда и разные другие вещи, словно хозяйка покинула это место в страшной спешке, рассчитывая скоро вернуться. И в этой-то груде струящихся меж ладонями шелковых одеяний, оставляющих на коже тонкий запах благовоний, он, как ни странно, находит наконец свою шкатулку из слоновой кости — то ли небрежно брошенную за ненадобностью, то ли, напротив, спрятанную, чтобы втайне ей поклоняться.
Со времени смерти жены рав Эльбаз никогда еще не бывал так близко к одежде и вещам чужой женщины, и острая дрожь желания на какой-то миг пронизывает все его тело. Поэтому он спешит тут же уйти, спрятав шкатулку под халатом, но еще успевает все-таки по пути любовно погладить тонкую узкую голову верблюжонка — прежде всего, разумеется, из сострадания ко всякой живой твари, но также и во искупление того легкого греховного помутнения, которое промелькнуло в его душе там, в тесной каюте. На палубе его встречает капитан Абд эль-Шафи, который соблаговолил подняться со своей леопардовой шкуры, чтобы показать мальчику, как вытягивать из рыбы ее хребет, не повредив при этом рыбьего мяса. Маленькому Эльбазу так хорошо удается повторить этот трюк, что он сам, не ожидая, пока его попросят, извлекает хребет также из рыбы, сваренной для отца, и тут уж рав Эльбаз, не в силах более сражаться с голодом, с жадностью набрасывается на белую мягкую плоть.
И только с появлением утренней звезды, утолив голод и даже слегка осоловев от сытости, он находит наконец время заново просмотреть свитки, посланные ему Бен-Гиатом. И тогда он начинает понимать, почему в свое время забыл о них так основательно, что чуть было не потерял совсем. Все эти рассказы из жизни праотцев, судей и царей, выбранные старым магрибским мудрецом и переписанные его красивым крупным почерком, снова кажутся ему детскими, задиристыми и не имеющими ничего общего с возвышенным, серьезным благородством той тройственной любви, которую он наблюдал рядом с собой в течение стольких дней и ночей. Поэтому он просит Абу-Лутфи, который все это время не сводит с него почтительного взгляда, вновь уложить все эти свитки в шкатулку и сохранить ее, спрятав в надежном месте возле своей постели. И пока араб в благоговейном трепете укладывает бесчисленные пергаментные листы, бережно разглаживая их сгибы и упорядочивая по размеру, рав Эльбаз, прищурившись от ставшего уже чересчур ярким света, задумчиво прислушивается к едва заметным, тихим покачиваниям корабля, стоящего на якоре неподалеку от берега. И внезапно в нем загорается странное волнение, и он клянется себе памятью любимой жены употребить все свои силы и всю свою мудрость в защиту цельности этой тройственной любви.
Но этот севильский рав, что сидит сейчас молча, погруженный в свои размышления, на палубе старого сторожевого судна, еще не представляет, не может представить себе, что ему придется доказывать свою новообретенную решимость уже сегодня, в тот самый день, что медленно разгорается в эту минуту над Парижем, порождая смутную тревогу не только в душе госпожи Эстер-Минны, почти не сомкнувшей глаз в течение всей ночи, но и в душе ее брата, молодого господина Левинаса, которого, при всей его невозмутимости и уверенности, не покидает беспокойство — успеет ли тот небольшой суд, который он поспешно организовал в поместье Виль-Жуиф, сегодня же, еще засветло, разобраться в сути дела с ретией и полностью с ним покончить, чтобы позволить ему и его сестре побыстрее избавиться от той компании с Юга, что с таким чрезмерным пылом вселилась в их парижский дом.
И хотя Бен-Атар и его маленькая свита всю ночь старались хранить вежливое безмолвие, госпожа Эстер-Минна тоже не может избавиться от ощущения, будто в защищенную крепость ее существования ворвалась шумная орава грабителей. А поскольку она почти не смыкала глаз, то конечно же не могла не услышать раздавшийся среди ночи скрежет засовов входной двери, а за ним — легкие, удаляющиеся шаги во дворе. Сначала она пыталась сдержаться и не вставать с постели, но когда, по прошествии долгого времени, шаги вышедшего обернулись шагами ушедшего, она все-таки поднялась и, сойдя вниз по кухонной лестнице, к ужасу своему обнаружила, что входная дверь распахнута настежь, а дом ее брошен на произвол судьбы, ибо снаружи нет никого. И тут в уме ее вдруг родилась странная, восторженная и одновременно пугающая догадка — а вдруг это вторая жена сама решила бежать из дома, то ли из страха перед предстоящим судом, то ли из чувства вины, порожденного сознанием греховной двойственности ее брака? Но сама мысль о том, что эта молодая смуглая женщина блуждает сейчас в полном одиночестве неведомо где, тотчас наполняет душу чувствительной госпожи Эстер-Минны такой тревогой, что она бросается наверх, чтобы разбудить мужа и попросить его немедленно разыскать и вернуть обратно несчастную беглянку, по следам которой уже мчится вприпрыжку ее, Эстер-Минны, глубочайшее сострадание.
Однако прежде чем будить мужа, она решает все-таки проверить свои подозрения, и что же! — оказывается, не только первая жена Бен-Атара мирно почивает на своем ложе, но и вторая тоже находится в отведенном ей месте, в комнатушке несчастной девочки, однако лежит там совершенно обнаженная, в объятьях своего отвратительного супруга. И теперь, когда госпоже Эстер-Минне становится ясно, как далеко от действительности блуждала ее мысль, она набирается смелости отдернуть также занавеску в спальню рава, и вот там действительно видит не одно, а сразу два опустевших ложа. Возможно ли, с легкой улыбкой спрашивает она утром своего супруга, что мудрец, специально привезенный из далекой Андалусии, уже сбежал с поля боя? Но Абулафия отказывается этому поверить. Нет, нет, это невозможно, говорит он, с чего бы ему убегать? И она чувствует, что Абулафия по каким-то причинам пребывает в необычно хорошем настроении, словно знает какой-то секрет, которым не хочет делиться с ней.
Однако именно это — новое, приподнятое — состояние духа, в котором Абулафия находится с первой же минуты ошеломляющего появления дяди Бен-Атара в Париже, именно оно-то как раз и обостряет всегдашнее беспокойство новой жены за прочность их брака. Ибо, несмотря на все пронзительные и сладостные мгновения их недолгой супружеской жизни, она все еще не уверена, проникло ли в душу ее молодого мужа также сознание духовной, а не только душевной и телесной святости их союза. И хотя брат обещал ей, что скорый суд, поспешно организованный им в поместье Виль-Жуиф, сумеет отразить это наглое и сумасбродное вторжение, задуманное, то ли по личным, то ли по религиозным мотивам, на далеком Юге и тайком достигшее Парижа кружным северо-западным путем, ее тем не менее не оставляет страх, что за всей этой затеей Бен-Атара на самом деле таится очередная хитроумная попытка возродить расторгнутое торговое сотрудничество и тем самым возобновить деловые разъезды Абулафии, который вновь вынужден будет странствовать по большим дорогам со всеми их многочисленными опасностями, а главное — снова встретится там со всеми соблазнами двоеженства, которое, как пытается на личном примере доказать ей в ее собственном доме его упрямый дядюшка, не требует от мужчины особых усилий и не причиняет ему особых страданий.
И потому, когда утренний свет уже обретает дневную силу и когда нельзя уже больше притворяться, будто не замечаешь, с какой радостью не только Бен-Атар, но и сам Абулафия встречают рава Эльбаза, который возвращается из своего ночного похода на корабль, отяжелевший после рыбной трапезы и вдоволь ублаживший душу прогулкой по узким улочкам парижского острова, взгляд прекрасных глаз госпожи Эстер-Минны окончательно мрачнеет, и, закусив свои тонкие губы, она спускается во двор чтобы найти поддержку у брата, с раннего утра занятого проверкой колес большой повозки, которая должна доставить тяжущихся на предстоящее им судебное разбирательство. И поскольку Бен-Атар категорически настаивает, чтобы обе его жены тоже отправились с ним, — ибо он твердо убежден в том, что их присутствие лишь усилит, а не ослабит его позицию, — то оказывается необходимым к тому же добавить еще одну тягловую силу к уже запряженному и готовому в дорогу крепкому, гривастому жеребцу. Хорошо еще, усмехается в душе господин Левинас, что хоть этот их исмаилитский компаньон остался на судне и не потребовал, чтобы и его допустили участвовать в галахической дискуссии, не то пришлось бы запрягать еще и третью лошадь. И, со вздохом вручив возничему-франку монету, он отправляет его на близлежащее монастырское поле, нанять одну из пашущих там лошадей для другой, судебной «пропашки», которую евреи собираются сегодня пополудни учинить друг другу в нескольких часах езды отсюда. И хотя до Виль-Жуиф не так уж и далеко и все дело должно завершиться еще засветло, рассудительный господин Левинас велит служанкам приготовить побольше еды и питья, причем для всех путешественников поровну, невзирая на то, на чьей стороне они находятся, чтобы судебное разбирательство проходило в обстановке сытого благодушия обеих сторон.
