Ознакомительная версия.
– Грешны мы, старче Епифаний, запамятовали о Страшном суде, – неожиданно стал каяться Данилка. – Лжу изрекаем, за иноков себя выдаем!
Андрейка молчал, потупившись.
– Ложь и во имя спасения бывает, так Господь говорил! – постарался успокоить их старец. – Что монахами в Новагороде представляетесь, сие не грех, потому как нам, московским людям, пребывать тут опасно. А что покаялись, то богоугодно. А уж ежели станете расписывать храм в Троице, преподобный отпустит вам все грехи ваши. – И для вящей убедительности продолжил:
– Небось, зрели вы роспись «Предательство» в здешней церкви. Обратили внимание на цвет венца у Иуды?
– Обратили, да только не поняли, почему он не черный, как везде, а золотистый, как у Христа? – спросил Андрейка.
– А потому, молодцы, что Христос долготерпелив, бережен к каждому. Вот и к апостольскому чину Иуды бережен, ибо сказано им: «Не осуди его прежде судин». Мастер, коий писал фреску, видать, хорошо знал Святое Писание, вот золотой венец у Иуды и сотворил. Так что и на вас Божья благодать сойдет.
– Да, припомнил я! О том и Стефан в своем «Поучении против стригольников» писал! – вдруг сказал Андрейка.
– Верно! Где ж ты читал сей труд Стефана?
– В Володимире, в соборе Успения есть список с него. А что, Стефан все там, в Пермяцкой земле?
– Все там. Да и где ж ему быть, коль поставлен туда епископом. Много чего достиг он делами богоугодными – пермяцкую азбуку сотворяет, многих пермяков в православную веру обратил. За такое получил он прозвище Пермский. Ездил я к нему прошый год – уж так долго добирался – полгода туда шел и плыл реками и тропками… и вовсе уж по-душевному поделился с парнями замышленным: – Хочу я, аще Господь сподобит, написать житие Стефана, подвиг его многотрудный!
Рослый монах-воротник долго не хотел пускать Андрейку и Данилку в Спасо-Ковалевский монастырь, несмотря на то, что иноки сказали: идут они из Троицы.
– Неча тут московитам делать, хоть с Троицы, хоть откуда. Да и зрел я, кажись, вас седмицу тому в городе, – подозрительно оглядывая парней, бурчал он.
К удаче молодцов, мимо проходил монастырский келарь, тощий старец с умными добрыми глазами.
– Чего, Никитушка, иноков не пускаешь? Московиты, баишь? Все едино. Божьи люди. Пусти! – приказал он.
Узнав, что пришлые – живописцы и хотят поглядеть церковные росписи, келарь прошел с ними в просторный одноглавый каменный храм обители.
Глаза парней не сразу привыкли к полумраку, царившему в церкви, свет скупо пробивался через четыре щелевидных окна в подкуполье-барабане и три небольших оконца в стенах. Кругом были расставлены погашенные тонкие свечи, видимо, их зажигали тогда, когда шла служба. Но понемногу Андрейка и Данилка начали различать храмовые фрески и иконы..
И Пантократор, и святые под ним подписаны были с великим умельством. Но на стенах хорошо нарисованными казались только лики и ноги изображенных. Одежда и руки выписаны были не с таким тщанием и смотрелись куда хуже. Видимо, творили их подмастерья, а может, ученики.
Но вот старец зажег несколько свечей – и храм заблистал невиданным многоцветьем красок. Изумрудно-зеленым был изображен дьякон, темно-коричневым – римский император Константин, травянисто-зеленым – молодой дьякон, серо-стальным – праотец Аарон, розовато-коричневым – двенадцатилетний Иисус Христос, темно-серой – Богоматерь. Венцы-нимбы были белой или красновато-коричневой охры с оттенками от светлого до кирпично-оранжевого, от коричнево-красного до бледно-розового, а то и золотистого цвета. Они как бы сияли над головами.
– Чо, иноки, лепо и дивно? – допытывался у Андрейки и Данилки старый келарь. – Да и вправду красно! – отвечал он сам себе, горделиво поглядывая на парней.
– Истинно, отче, красно и необычно! – поддакивал ему Данилка.
– Такого многоцветья, как в сем храме, на всем божьем свете нет, – кивал козлиной бородкой келарь. – Четырнадцать цветов.
– А писал кто?
– Писали сербы и наши новгородчане. Великая дружина за одно лето, с Божьей помощью, учинили. А то тридцать с лишком годков храм не подписан стоял. В августе месяце 6888 года от Сотворения света роспись завершили.
– Это в год Куликовской сечи как раз, – подметил Андрейка.
– Ее самой, иноки… О-хо-хо-хо, чой-то притомился я, пока ходил с вами. Утром доглядим.
– Можно и завтра, ежели заночевать дозволите, – обрадовался Данилка.
– Чо не дозволити? Дозволим. А нынче отведу вас в келейку, иноки. Котомки свои там побросайте, чо с ними носиться. Час к вечерне подходит, а после отужинаете чем Бог послал – и отдыхайте…
На следующий день Андрейка и Данилка в сопровождении келаря снова смотрели ковалевские росписи. Особое место в храме занимало изображение воинов-мучеников. Размещение их в нижней части северной стороны и прилегающих столпов говорило о том значении, которые придавали этим фрескам сербские и русские живописцы. Впрочем, оно и неудивительно было. Сербия, на которую наступали турки-османы, из года в год захватывая ее земли, и Русь под татарским игом и угрозой нашествий нуждались в ратном заступничестве и ценили его.
Росписи воинов-мучеников не только понравились парням, но и удивили их. Расположенные на некотором расстоянии друг от друга, воины казались легкими и подвижными, готовыми вступить в бой. А их темно-красные плащи, чешуйчатые латы, копья, мечи и щиты в руках, светло-охряные венцы-нимбы, отливающие медью волосы, яркая подрумянка лиц передавали свежесть и задор юности.
Над молодыми воинами мастера подписали сцены «Преображение», «Оплакивание», «Положение во гроб» и остальные, напоминая о смерти и страданиях Иисуса Христа, тем самым будто олицетворяя его мужество и самопожертвование в одном ряду с подвигами ратников.
Андрейка и Данилка долго не могли отвести глаз от этих фресок, они как бы впитывали в себя все умельство и искусность изображенного, чтобы впоследствии сотворить подобное самим.
– А что, отче, только тут, в Спасе на Ковалеве, так расписано? – спросил Андрейка у келаря.
– Разве не видели вы, иноки, церкву Благовещенья на Городище?
– Нет, отче.
– А Рождества на Красном поле?
– Тоже. Я… – Андрейка хотел еще что-то добавить, но в этот миг отворились настежь храмовые парадные ворота и в церковь, словно черная воронья стая, ворвалась толпа возбужденных монахов.
– Соглядатаи! Послухи московитские! Под иноков обрядились! Гони их с обители! Бей! – кричали они, окружая келаря и парней.
– Чо, чо такое?! – испуганно воскликнул старец.
– А то, чо никакие они не иноки! Погляди, отче Евлентий, что я в ихних котомках нашел! – свирепо тараща белесые шальные глаза, орал воротник, который давеча не пускал парней в монастырь, тряс перед лицом келаря их мирской одеждой.
Бледные, испуганные Андрейка и Данилка, растерянно мигая, смотрели на монахов, не зная, что сказать.
– Чо молчите, иноки, али кто вы там? – рассердился келарь.
Данилка попытался что-то объяснить, начал говорить, что ранее они были послушниками в Троице, а потом ушли и писали образы Господни в мирской дружине иконописной, но голос парня дрожал, заикался, и монахи не стали его слушать. Толпа снова забурлила:
– Бей их, соглядатаев московитских! Тащи их в поруб! Убивай до смерти! Убивай!
Воротник, сжав пудовые кулаки, бросился на парней. Если бы не ключарь, который, раскинув руки, загородил Андрейку и Данилку, святотатство могло бы случиться в храме.
– Упаси тебя Господь, Никитушко, не можно сего чинить в церкви!
– В поруб послухов! Тащи в поруб соглядатаев московитских! – закричали разъяренные монахи и потащили парней из храма.
Во дворе Андрейку и Данилку, как ни старался защитить их келарь, били по-черному, сопровождая это, не глядя на свое духовное призвание, матерщиной. Лишь вышедший на шум и крики игумен остановил осатаневших, не то б до смерти убили. В изодранных рясах, с разбитыми в кровь лицами бросили парней в монастырский поруб.
В начале декабря 1386 года война между Великим Новгородом и ратниками почти двух десятков удельных князей, возглавляемых Дмитрием Донским, началась.
Сотня Лукинича первой ворвалась в Спасо-Ковалевский монастырь. Выбрасывая языки пламени, пробивавшиеся сквозь густой черный дым, там горели кельи, трапезная, хозяйственные постройки, из четырех подкупольных оконец церкви рвался огонь. Это монахи сами подожгли обитель. Дружинники, соскочив с коней, бросились в храм поживиться иконами, серебром с окладов, ризами и пеленами.
Лукинич хотел было прекратить грабеж, но стоявший рядом полусотенный Митяй остановил его:
– Пущай, Антон, все равно сгорит!
Тот заколебался, но тут обоих отвлекли истошные вопли и жалобные крики, несшиеся из подвала.
Сотник увидел горевшие в нескольких местах у церкви большие охапки хвороста и сухой листвы. Теперь он догадался, откуда раздаются крики. Кликнув стоявших рядом десятников, среди которых были Михалка и Антипка, он спрыгнул с коня. Схватив попавшуюся под руку метлу, начал разбрасывать пылающий хворост. Обнажились зарешеченные оконца монастырской тюрьмы-поруба, стали явственней слышны надрывный кашель и стенания узников.
Ознакомительная версия.
