Остальные участники дискуссии нахмурились:
– Неужели вы не верите, мессир, в универсальность разума?
– Вовсе нет, мэтр, но я тоже задам вам вопрос: почему же мы тогда спорим, хотя должны быть в согласии?
Спорщики пришли в явное замешательство. Иеромонтан расхохотался и воскликнул, обращаясь к королю:
– Разве не говорил я вам, сир, что это оригинальный ум? Он философ, хотя не желает признаваться в этом!
Рене улыбался с задумчивым видом. Жанна внимательно следила за атакующими выпадами и ложными отступлениями Жозефа: ей открывались все новые грани дарований этого юноши.
– Почему вы не желаете, чтобы ваши идеи восторжествовали, Жозеф де л'Эстуаль? – удивленно спросил Рене Анжуйский. – Если они хороши, разве не порадует вас, что разделять их будет как можно большее число людей?
– Нет, сир, ибо они не сумели бы ими воспользоваться и даже могли бы пострадать от них.
– Каким образом?
– Допустим, что я полководец и что меня убеждают, будто главный принцип существования – божественное откровение, как полагают некоторые из почтенных теологов, присутствующих здесь. В этом случае я бы стал ожидать божественного откровения в битве, а если бы оно не снизошло, мне пришлось бы прибегнуть к собственным средствам. Возможно также, что божественное откровение побудило бы меня отказаться от войны, каковая есть преступление, согласно божественной заповеди. И подумайте сами, что могло бы произойти, если бы сие божественное откровение снизошло на меня в самый разгар сражения!
На этот раз Рене Анжуйский тоже расхохотался, и все прочие последовали, пусть даже против воли, королевскому примеру.
– Жозеф де л'Эстуаль, – сказал король, – вы первый из виденных мною мудрецов, который не хвалится тем, что обладает всей полнотой мудрости.
– Сохрани меня от этого Господь, сир.
– Может быть, вы напишете для меня трактат о мудрости воздержания от правоты?
– Сир, подобная мудрость принудила бы меня к молчанию.
Король снова засмеялся.
– Ну нет, л'Эстуаль, теперь я буду ждать этого трактата.
Дом, снятый Жанной и Жозефом, который вскоре стали называть домом де л'Эстуалей, был просторным и имел террасу на итальянский манер. Горшочки с цветами украшали ее яркими красками днем и ароматами ночью.
Вся окружающая природа взывала к отдохновению. Однако печаль отличается от других чувств тем, что не ведает отдохновения. Напротив, в покое она становится еще глубже.
Оттого, что Жанна часто дремала после обеда, она мало спала по ночам. Когда наступило полнолуние, она не смогла заснуть и вышла на террасу. К ее удивлению, там оказался Жозеф.
– Лунный свет не так привычен, как солнечный, и настолько чист, что я не простил бы себе пренебрежения к нему.
Даже в голосе его звучала улыбка.
– Что за желание изгнало вас из постели? – спросил он.
– Скорее желание желания. С тех пор как Жак… уехал, у меня такое чувство, что моя жизнь кончена.
– Но она не кончена, – возразил он.
Это замечание было банальным до абсурда, и тем не менее оно удивило ее.
– Ощущения часто лживы, – продолжал он, – как и идеи. Именно поэтому сердишься на ножку стола, которая не имела намерения тебя ударить.
Она засмеялась.
– У вас такая манера смотреть на вещи…
– Дело именно в том, что это не манера. Я просто пытаюсь видеть вещи такими, как они есть.
– И каковы они?
– Говоря по правде, достойны сожаления.
– Что же вызывает сожаление?
– Уступка горю, чрезмерность его, которая заставляет спросить, не казните ли вы себя за исчезновение моего брата. Я нахожу вашу меланхолию пагубной. В Париже вы дали мне повод опасаться акта отчаяния с вашей стороны. Мне кажется, только мысль о Франсуа с Деодатом удержала вас.
До этого момента она смотрела прямо перед собой. Но тут повернула голову к молодому человеку: в лунном свете его лицо выглядело какой-то чудесной маской. Лоб сверкал, словно купол из слоновой кости, глаза превратились в темные впадины, и только серебристый контур верхней губы, затененной мраморным носом, позволял угадать легкую улыбку. У нее возникло впечатление, будто она говорит с эманацией духа. Впрочем, она уже давно знала Жозефа: дух в нем преобладал настолько, что его изящный облик подчас казался совершенно нематериальным.
– Я читал, что в Индии, – сказал он, – вдовы должны бросаться в костер, на котором сжигают тело мужа.
– Вы осуждаете такой обычай?
– Кажется, я уже говорил вам, что ничего не осуждаю, но думаю, это излишняя крайность. Если бы вы похоронили себя после смерти первого мужа, то лишили бы Жака удовольствия любить вас, отказав в этом и себе. Но ведь вы любили Бартелеми де Бовуа.
Жанна не нашлась, чем ответить на этот довод.
– Значит, вы упрекаете меня в том, что я верна Жаку?
– Жанна, по неизвестной мне причине вы верны не Жаку, а своему горю.
Она внезапно повернулась к нему.
– Что же я должна делать, по-вашему? – тревожно спросила она.
– Я хочу, чтобы вы воспринимали меня как мужчину, а не как чистый дух. Разве я не брат Жака?
Она пробормотала:
– Так вы… вы что-то чувствуете ко мне? Он усмехнулся:
– Разве философия сделала меня бестелесным?
– Но… Жозеф… я не подозревала… Мы уже десять лет живем под одной крышей… И вы, по общему мнению, даже с блудницами дела не имели…
– Господь да сохранит меня от блудниц! Они скорее отвратили бы меня от наслаждения. Что до моей природы, хотите подвергнуть меня испытанию? – спросил он.
Она была ошеломлена.
– Жозеф…
– Позвольте мне только спать вместе с вами. Таким образом вы познакомитесь со мной. По-другому.
Предложение застало Жанну врасплох. Столько времени уже прошло после отъезда Жака! Она перестала ощущать себя женщиной.
Она попыталась обдумать это. И не смогла. Да еще эта таинственная маска с устремленным на нее пристальным взглядом…
– Хорошо, – сказала она наконец.
Ошеломляющие открытия следовали одно за другим, совершенно опустошив Жанну.
Половину обнаженного тела Жозефа освещал голубой свет луны, другую половину – золотистое пламя свечей. Казалось, он принадлежит двум мирам.
Жозеф был копией Жака, каким тот был, когда они встретились.
Он предложил только спать вместе. Но сон, увидев их обоих в постели, сбежал, словно вор.
Жанна едва не вскрикнула, когда рука Жозефа легла ей на грудь. Но губы Жозефа, прильнувшие к ее губам, принудили ее к молчанию. Реальность его тела казалась ей настолько непостижимой, что она спросила себя, не притворялся ли Жозеф все это время и по какой причине. Впрочем, это была ее последняя мысль, ибо разум оставил тело, полностью отдавшееся ощущениям. Волны огненного моря перекатывались в лунном свете. Мир пришел в движение. Она больше не была одна. Ее руки, ноги и губы нашли свое отражение.
У Жозефа были такие же шелковистые волосы, как у Жака.
При первых проблесках зари, а затем в солнечном свете последующих дней ему пришлось давать ей бесконечные объяснения. Неужели все эти годы он не испытывал потребности в любви?
– Разве ты не задавалась подобным вопросом относительно Анжелы? – ответил он.
– Конечно. Я думала, что она закончит жизнь старой девой или монашкой.
– Монашкой! – удивленно повторил он. – Разве ты не знаешь, что Жак после смерти своей первой жены долгие годы оставался один?
– Жак был моим первым возлюбленным, – сказала она, вспомнив внезапно о его необычной манере заниматься с ней любовью.
Новые вопросы смущали ее покой. Она не смела задать их ему и порой даже самой себе. Он так и не объяснил причины своего долгого воздержания. Разговор состоялся в саду, в беседке, увитой виноградными лозами. Жужжали пчелы, собиравшие мед.
– Значит, я первая женщина в твоей жизни?
– Да.
Ему было двадцать девять лет. Возможно ли такое? Она настолько удивилась, что он заметил это и улыбнулся.
– Нас воспитывали необычным для этой страны образом, впрочем, то же самое можно сказать и о других странах. Мы все должны жениться или выходить замуж в силу предписаний нашей религии. Мой отец был чрезвычайно строг в этом вопросе. Но до вступления в брак нам надлежало хранить целомудрие, что мы с Анжелой и делали. Моей сестре предложили на выбор двух женихов, оба были ей противны. Мне предложили три партии, ни одна не вызвала у меня восторга. Нам объяснили, что брак подчиняется разуму, а не безумству страстей. Анжела просила время подумать, я ссылался на занятия. Потом ты вошла в жизнь Жака.
– Не понимаю.
– Ты убедила Жака обратиться в католичество. Он был любимым сыном нашего отца. Горе Исидора оказалось настолько сильным, что он умер. Нас же ты, сама того не зная, избавила от брака по обязанности.
– И что же?
Она пристально всматривалась в это тонкое лицо, белые изящные руки, безупречные жесты.
– Наши первые чувства, у меня и у моей сестры, были двойственными. К глубокому горю, ибо мы любили отца, примешивалось облегчение. Мы освободились! Нам уже не нужно было отдавать свое тело ради обязанности, существующей несколько тысячелетий, – обязанности приумножать наш народ. Мы больше не принадлежали к этому народу. Так что тебе не понять нашей страстной любви к свободе.
