Нинон старела, не дурнея, но склоняясь к постоянству в любви. Постоянство это пало на юного фата, вовсе его не заслуживающего — сына маркизы де Севинье, который, следом за своим отцом, подчинился законам «современной Леонтины». Связь эта повергла Мари де Севинье в глубокую скорбь, но не принесла счастья и самой Нинон: юный щеголь был изменчив нравом, глуп и неинтересен.
Что же до Барийона, то его былая страсть ко мне превратилась теперь в тихое и скромное обожание. Он уже больше не бился головою об стены, как пятнадцать лет назад — возраст брал свое, — но, подобно маршалу д'Альбре, питал чувство, которое не тяготило к умным беседам, составляющим соль истинной дружбы. Столь неизбывная любовь, несомненно, заслуживала признательности, и я, при случае, выказывала ее своему верному поклоннику. Маленький Лозен, фаворит Короля и почти что его родственник, забывшись, повел себя столь дерзко, что в конце концов надоел Королю, а, главное, его любовнице; 25 ноября 1671 года господин д'Артаньян арестовал его и препроводил в крепость Пиньероль. Падение всесильного министра произвело в обществе фурор; о нем неустанно толковали целых два месяца. Однако скоро на сцену явился другой — не кто иной, как маркиз де Вилларсо. Явившись к Королю просить должности для своего сына, он кстати поведал ему о слухах, согласно которым монарх заинтересовался его племянницею, мадемуазель де Грансе, и намекнул, что дело это следует поручить ему, а не другим, — так, мол, оно будет вернее. На что Король со смехом ему ответил: «Вилларсо, мы с вами оба слишком стары, чтобы бегать за пятнадцатилетними девочками!» Происшествие это отнюдь не добавило мне уважения к моему бывшему любовнику; оно лишь напомнило мне прошлые напасти, заставив дрожать от страха, что госпожа де Монтеспан, весьма ревниво следившая за Королем, как-нибудь узнает о моей связи с маркизом и сочтет меня его пособницею.
Весною 1672 года состояние маленькой Луизы-Франсуазы внезапно резко ухудшилось. В течение нескольких недель ее мучил нарыв в ухе, от которого у ней распухло личико; я была вне себя от беспокойства, но потом мне показалось, что болезнь миновала. Однако, придя к кормилице, я с ужасом узнала, что девочка лишилась зрения; на следующий день она уже не могла говорить и впала в прострацию, сопровождаемую конвульсиями. Я больше не отходила от ее постельки. Врачи объявили, что нарыв прорвался в мозг и надежды на излечение почти нет.
Я помчалась в Сен-Жермен, чтобы сообщить госпоже де Монтеспан о состоянии ее дочери; когда я вошла, у ней сидел Король; я торопливо рассказала обо всем; волнения и боль за маленькую страдалицу сжимали мне горло. Король участливо посоветовал мне отдохнуть, — я и в самом деле не спала уже несколько ночей и была до того одурманена усталостью, что начала молить его прислать нам придворного врача, дабы спасти ребенка. «Это невозможно, сударыня», — коротко ответил Король, а госпожа де Монтеспан сердито заметила, что негоже посвящать чужих в дела этих детей.
Делать нечего; я вернулась к моей маленькой больной, которая лежала в таком оцепенении, что кормилица сочла ее мертвою; я приложила зеркало к ее губам, оно не затуманилось, однако, пульс еще слабо бился.
Двое суток девочка находилась в агонии; на заре третьего дня, 23 февраля, она скончалась у меня на руках. По злой прихоти судьбы, смерть этой малютки явилась следующей ступенью к моему успеху. Явившись к госпоже де Монтеспан со скорбной вестью о кончине больной, я не могла сдержать рыданий. Госпожа де Монтеспан была на шестом месяце беременности; она не нашла ничего лучшего, как утешить меня словами: «Не огорчайтесь, мадам, мы сделаем вам других»; я расплакалась пуще прежнего. Подняв наконец глаза, я увидела Короля, также в слезах; он тихо сказал госпоже де Монтеспан: «Как она умеет любить!», отвернулся и вышел. Шесть дней спустя умерла другая его дочь, которую звали «маленькая Мадам»; на все время Карнавала Двор погрузился в траур. Я и не подозревала, насколько глубоко мое горе тронуло сердце человека, который, не будучи примерным супругом, был зато нежным, любящим отцом.
Весною в Париже только и говорили, что о предстоящей войне с голландцами. Знатные молодые люди нетерпеливо рвались в бой. Я радовалась этой войне из любви к брату, надеясь, что он сможет отличиться, — в ту пору дворяне завоевывали себе положение единственно шпагою, а будущая кампания обещала быть победоносной.
25 апреля 1672 года господин де Лувуа передал мне приказ собираться в дорогу и ехать вместе с маленьким Луи-Огюстом в Женитуа, местечко в окрестностях Ланьи, где Король намеревался провести три дня, отправляясь из Сен-Жермена в армию. Там я остановилась в небольшом замке, принадлежавшем сьеру де Сангену, дворецкому Короля. На рассвете 27 апреля к дому подъехала карета шестерней, с зашторенными окошками; из нее вышел Король об руку с госпожою де Монтеспан. Мне показалось, что они в наилучших отношениях. Король провел в Женитуа целый день и решил, что госпоже де Монтеспан лучше остаться и пожить здесь два-три месяца, до родов. Как и всегда, отправляясь на театр военных действий, он привел в порядок свой «сераль»: Королеве назначил жить в Сен-Жермене, мадемуазель де Лавальер отправил в монастырь к кармелиткам, а госпожу де Монтеспан отдал под мою охрану в Женитуа.
Эта последняя перед сражением любовная эскапада позволила Королю впервые увидеть своего сына, чем он остался весьма доволен. Он нашел мальчика прехорошеньким, каким тот и был на самом деле. Король не обратил внимания на слабость его ножек, скрытых длинным детским платьицем, которое придавало ему вид младенца, и впрямь еще не способного ходить. Я постоянно носила его на руках либо держала у себя на коленях; он без всякой робости играл с величайшим из монархов Европы, выказав себя разумным и смышленым ребенком. Я провела чудесный вечер между Королем и его метрессою, нарядившись, по такому случаю, в затканное золотом платье — подарок маркизы. Мне показалось, что эта перемена в моей внешности пришлась Королю по душе, — нужно сказать, что беременность отнюдь не красила фаворитку; впрочем, она уже не худела, даже когда не бывала в положении, и, если лицо ее хранило прежнюю красоту, то фигура начала угрожающе расплываться. В тот день я перехватила несколько весьма выразительных взглядов Короля, которые несомненно польстили бы опытной кокетке; я им порадовалась, но не сделала ничего, что могло бы возбудить чувство, вполне для меня бесполезное.
В последующие три месяца, проведенные в Ланьи, я довольно тесно сдружилась в маркизою. Мы и впрямь жили там, словно две сестры или, вернее, кузины — одна богатая и блестящая, другая бедная и скромная.
Слушать госпожу де Монтеспан было истинным наслаждением: она умела с приятностью порассуждать о самых серьезных вещах и облагородить самые банальные, была весьма начитана и знала латынь и греческий не хуже своей сестры, аббатисы де Фонтевро, хорошо разбиралась в литературе, оказывала помощь многим поэтам; вдобавок никто, как она, не умел развеселить общество блестящими остроумными шутками. Когда она бывала в ударе, ее описания министров, принцев и слуг были столь убийственно язвительны, что в обществе это называли «пройти сквозь строй». Она не щадила никого, вплоть до Короля, которого иногда осмеивала даже в его присутствии.
— Знаете ли вы, мадам, что Король совершенно лишен деликатности? — сказала она мне однажды, когда мы сидели вместе с маленьким Луи-Огюстом на краю бассейна. — Подумайте только, он осмелился разместить меня в одних апартаментах с герцогинею де Лавальер! Я упрекнула его в этом, и он пристыженно ответил: «Сам не знаю, как это получилось, я об этом не подумал». «Вы-то не подумали, зато я подумала, что это для меня наивысшее оскорбление», — объявила я ему. Может быть, он и не влюблен в меня, но считает своим долгом иметь репутацию возлюбленного самой красивой и родовитой женщины в королевстве.
Говоря это, она рассеянно вертела в руках волчок, который уронил ее сын, потом запустила его на белом мраморе бортика так сильно, что он превратился в маленький кроваво-красный вихрь; я вдруг, как по волшебству, перенеслась на улицу Нев-Сен-Луи, вспомнив красное винное пятно на скатерти в тот день, когда узнала о любви маршала д'Альбре к другой женщине; и, как и тогда, сердце мое дрогнуло, словно пронзенное кинжалом.
— Что это за печальная мина? — спросила госпожа де Монтеспан, всегда зорко подмечавшая выражение чужих лиц. — Она к вам совершенно не идет!
И она передразнила меня.
— О, это не важно, мадам. Я просто устала.
— Ну, уж оставьте! Меня вы не проведете, я знаю, в чем дело: вы благочестивы, вы хотите воспитать благочестивыми моих детей, но не желаете выслушивать мои любовные истории, — еще бы, ведь их предают анафеме во всех церквях Парижа. Что ж, возьмите их сторону. Но поторопитесь, — скоро Король выгонит их всех и отвергнет Королеву из любви ко мне, слышите ли вы меня? Я презираю святош, кто бы они ни были! И уберите с глаз моих вашу скорбную физиономию, мне тошно на вас смотреть!
