— Богом клянусь, матушка царевна, от слова до слова правда. Вот те крест.
Елизавета опять против воли улыбнулась.
— Да я не про то, — молвила она. — Ложь — говорю, что император велел. Петруше не до того… Он умирает…
И, выговорив это страшное слово, она почувствовала, как глаза её наполнились слезами.
Иван Фёдорович вздрогнул от этих слов, как от громового удара.
— Да неужто?!
— Верно тебе сказываю…
— Господи! Вот напасть… А я-то смекал, что ваше высочество за Васька моего заступитесь… А ноне, вишь, и заступы нет.
И он хмуро поник своей седой головой и даже не видел, как Елизавета махнула рукой.
— Куда моя помога да заступа годна! — раздумчиво ответила она. — Ничего я, Иван Фёдорович, поделать не могу. Рада бы тебе всякую послугу оказать, да не в силе. Сама, того и гляди, жду, что в келью запрячут…
Известие о близкой смерти царя совсем ошеломило старика Барятинского. Эта смерть отнимала всякую надежду на спасение Василия Матвеевича, и невольные жгучие слёзы задрожали на ресницах старика, когда он подумал, как должен разочаровать племянника, надеющегося на его помощь.
— Погиб, Вася, погиб! — повторял он, пока ехал от дворца цесаревны до своей квартиры. — Ничем его не вызволишь.
Старик так растерялся, что даже решил не ехать сегодня в Сыскной приказ. Болезненная слабость появилась снова, и он улёгся в постель. Но ему не спалось. Воображение рисовало самые мрачные картины, и чем дальше бежало время, тем было хуже.
Он стал забываться только тогда, когда совсем уже наступила ночь. Но и тут ему не удалось заснуть. За дверью раздались торопливые шаги, и в спальню вбежал Сенявин.
Он был бледнее полотна, и его испуганный, растерянный вид страшно перепутал Ивана Фёдоровича.
— Что ещё случилось? — воскликнул Барятинский.
— Скверное дело, — задыхаясь, ответил Сенявин, — Михайло Долгорукий получил указ о скорейшем суде над Васей.
— Ты-то откуда это узнал?
— А я в Лефортовском дворце в карауле был… Что там творится, не приведи Господи… Царь умирает, а его Долгорукие с княжной Екатериной повенчать хотят. И, должно, повенчают: уж и попы там.
Старый Барятинский даже привскочил.
— Да ну!..
— Верно говорю. Да дело-то не в том. Надо Васю спасать. Теперь ему всякого худа ждать можно. Я подглядел, как князь Алексей Григорьич указ писал и Михайле его отдал. А тот такой радостный вышел и в Сыскной приказ ехать велел… А я за ним следом сюда. Мешкать неча, а то они, изверги, Бог знает что натворят.
— Да что ж мы сделать-то можем! — печально вздохнув, сказал Иван Фёдорович.
— Что ни на есть да сделаем, а Васю вызволим… Всё равно всем погибать придётся… Коль надо будет, силой отобьём. Ноне, кстати, моего полка солдаты дежурят. Поторапливайся-ка, князь, пойдём…
Как ни был слаб Барятинский, но надежда спасти племянника, вырвать его из рук злодеев словно укрепила его хилое тело. Он наскоро оделся, и через несколько минут бойкая лошадь, взрывая копытами снежную пыль, несла их к Кремлю.
И они чуть-чуть было не опоздали.
Когда взмыленная лошадь остановилась у входа в помещение Сыскного приказа, Сенявин, точно предчувствуя, что каждая минута промедления может стоить жизни его другу, опрометью выскочил из саней и бросился в полутёмные сени приказа, где дремало несколько преображенских солдат.
Увидя своего офицера, они вытянулись во фронт.
— Ребята! — обратился к ним Сенявин. — Слушать мою команду. Что прикажу, всё делать.
— Будьте спокойны, ваше благородие, вас не ослушаемся.
— Ну ладно. Ступай за мной.
И он спешным шагом двинулся вперёд, к пыточной комнате, через которую только и можно было попасть в казематы. Солдаты молча следовали за ним, взяв ружья наперевес. Барятинский едва поспевал за ними.
До пыточной комнаты, или застенка, оставалось всего три шага, когда резкий, нечеловеческий крик прорезал воздух.
Сенявин вздрогнул. Он узнал голос своего друга.
«Неужели я опоздал, — подумал он, холодея от ужаса, — неужели злодеи его прикокошили?!»
Он рванулся бегом, толкнул изо всей силы плотно притворённую дверь и почти влетел в залу, как раз в тот момент, когда палачи, скинув с Василия Матвеевича кафтан, накинули ему на руки ременные петли, чтобы втянуть на дыбу. Вот в это-то время он и крикнул, и не от страха физической боли, а от необходимости перенести «покорную» пытку.
Появление Сенявина в сопровождении преображенцев и старика Барятинского произвели и на Долгорукого, и на палачей впечатление громового удара. Не растерялся только Ушаков.
— Это что за оказия! — воскликнул он, быстро вставая из-за стола и грозно хмуря брови. — Как ты смеешь, сударь, бунт чинить?
— Не бунт я чиню, а пришёл вашим злодействам помешать, — твёрдо отвечал Сенявин.
— Тебе тому какое дело? — воскликнул Ушаков. — Мы по государеву указу действуем.
— Врёшь! — во всю мочь рявкнул Сенявин. — Никакого государева указа быть не может; перво — потому, что его величество вторые сутки без памяти лежит, а ноне и совсем кончается, а второе дело — потому, что гвардейским офицерам не приказано допрос с «пристрастием» чинить… Ребята, — обратился он к солдатам, — вызволяй своего офицера.
Солдаты не заставили себя ждать. Через минуту палачи были сбиты с ног, и Василий Матвеевич, освобождённый из их цепких, пропитанных кровью рук, уже рыдал от радости на груди дяди.
Ушаков, услышав о близкой кончине императора и вспомнив, что на указе, данном Михаиле Долгорукому, нет подписи царя, замолчал и медленно опустился на лавку, выжидая, чем всё это кончится. Впоследствии ставший таким кровожадным, он теперь был слишком молод, чтобы не содрогаться при муках пытуемых, и даже рад был, что всё так кончилось.
Но теперь зато вскипел Долгорукий. Он выскочил из-за стола и заорал во всю мочь:
— Это разбой! Это бунт! Я вам покажу, как царской воле не повиноваться… Эй, солдаты, тащи их всех в казематы…
Но вдруг он съёжился и побледнел. Сенявин могучей рукой схватил его за ворот и внушительно проговорил:
— Не ори, собака! Никто тебя не испугается, да никто и не послушается. Ступай к своему братцу любезному да скажи ему, что Василия Барятинского взял на себя Преображенский полк, и коли хочет он его судить, так пусть честным судом судит, а не разбойников посылает на него…
И, бросив дрожавшего от страха Михаила Владимировича, он прибавил:
— Пойдём, Вася… Пойдём, Иван Фёдорыч! Нам здесь больше делать неча…
Михаил Владимирович Долгорукий заскрежетал зубами от бессильной злобы, когда дверь захлопнулась и он остался наедине с Ушаковым.
— Это что ж значит, государь мой?! — резко обратился он к нему. — Разбойные люди насилье чинят, дебош производят, а ты что ж это?! Словно в рот воды набрал?!
Ушаков развёл руками.
— Мне-то тут что. Моё дело сторона! — холодно произнёс он.
— Нет, врёшь — не сторона! — снова закричал, побагровев от злобы и брызгая слюной, Долгорукий. — Чай, и тебе и мне поношение оказано… Царскому указу неповиновение учинено. А ты словно потатчик сим врагам… словно за их шайку стоишь. А ещё начальник приказа именуешься… Вор ты сам, изменник! Вот что!
Бледное лицо Ивана Андреевича стало ещё бледнее. Обычное хладнокровие покинуло его.
— А ты, сударь, не моги ругаться! — внушительно проговорил он. — Не вор я и изменником такожде никогда не был. Коли ежели повинен в чём, пусть царский суд судит. Оно точно — не показано по артикулу гвардии офицеров, яко подлого звания людей, пытать… Так ты то и знай…
— А приказ царёв! — выкрикнул, немного опешив, Михаил Владимирович.
Ушаков только рукой отмахнулся.
— Ну какой там приказ… Буде облыжничать-то [16]. Чай, сам и писал-то его, а я-то сдуру веру дал.
Михаил Владимирович злобно сжал кулаки. Спокойный тон Ушакова словно испугал его, а последние слова даже напомнили просьбу брата «быть помягче, потому-де мало ли что приключиться может». Но озлобление на то, что жертва ускользнула из его рук, что ему не удалось, как след, выместить на Барятинском за смерть сына, снова забушевало в его груди.
— Ладно! — крикнул он. — Тамотка всё разберём! А я в Лефортово живой рукой смахаю! Покажу я вам, как Долгоруким ослушание чинить. Попомнишь ты у меня это, Андрей Иванович.
И, погрозив Ушакову кулаком, он опрометью выбежал из приказа, вскочил в сани, двумя здоровенными пинками разбудил задремавшего было кучера и велел что есть мочи гнать лошадей в Лефортовский дворец.
Уже поднимаясь по лестнице в верхние залы дворца, Михаил Владимирович заметил там большую перемену. Уезжая отсюда всего каких-нибудь три часа назад, он оставил Лефортовский дворец пустынным и мрачным, погружённым в какую-то сонную дрёму. Теперь же все залы были освещены, всюду виднелись группы людей, вполголоса, а то и шепотком беседовавших между собою. Везде пестрели цветные кафтаны, шитые золотом мундиры, пудреные парики, ордена, ленты…
