— Хромон — слуга Перикла.
— Я не спрашиваю, почему слуга Перикла служит тебе и Софоклу. Я спрошу о другом: для Перикла ли ты хочешь получить ответ на вопрос, доживёт ли человек, подносящий в дар храму золотой браслет, до победы в предстоящей войне Афин и Пелопоннеса?
— Да, для Перикла, — ответил Сократ.
— А золотую кружку дала тебе Аспазия? Она, а не Перикл хочет знать, кто победит в предстоящей войне?
— Она. Но и я тоже. И все другие афиняне.
— Пусть. Теперь скажи мне, почему на вашей повозке сделан краской знак об уплате за въезд в Платею.
— Мы были в Платее.
— В ту ночь, когда в Платею вошли фиванцы?
— В ту самую ночь.
— Но вы не были в Фивах, вы добрались в Дельфы приморской дорогой.
— Да, это так.
— И стало быть, вы не знаете, что случилось потом.
— О чём ты?
— Не задавай вопросов, — напомнила Арсиноя. — Я и так тебе всё расскажу. Всё, о чём тебе следует знать. После того как вы покинули Платею, — продолжала она, — произошло самое важное: платейцы вернулись в город с полей и имений, заперли все городские ворота и убили фиванских заложников.
— Я об этом знаю.
— Не перебивай! — потребовала Арсиноя. — Я знаю, о чём ты знаешь. Я знаю также то, о чём ты не знаешь. Платейцы, убив заложников, послали в Афины нового гонца. В ответ Афины прислали в Платею отряд гоплитов, привезли съестные припасы и удалили из города неспособных носить оружие — женщин и детей. Платея готова к войне. Афины приказали хватать всех находящихся в Аттике беотийцев. Беотийцы хватают афинян. И вот через Беотию вам нельзя вернуться в Аттику, потому что беотийцы вас арестуют и сделают заложниками. Ты это знаешь?
— Теперь знаю, — ответил Сократ.
— Перикл стар и болезнен. Аспазия молода и здорова. Сын клевещет на Перикла. В тюрьме отравлен Фидий, и в этом винят Перикла. Перикл опасается войны со Спартой и не хочет её начинать. Его обвиняют в малодушии, Афины полнятся самыми неблагоприятными для него слухами: об Аспазии, о жене сына, об опустошении казны, о тайном сговоре с Архидамом, царём Спарты. Народ жаждет войны и побед, Перикл — мира. Народ полон отваги, Перикл — благоразумия. Так ли это?
— Так, Арсиноя, — ответил Сократ, дивясь тому, сколь многое известно жрице.
— Спарта жаждет отмщения за свою духовную нищету, за свою грубость и дикость. Мстительность, пока она жива, сильнее благоразумия. Нищие духом побеждают благородных, дикость разрушает гармонию. Согласен ли ты с этим, Сократ?
— Согласен.
— И вот выводы. Первый: афиняне, жаждущие войны, изберут себе другого защитника и стратега. Второй: война будет долгой и тяжёлой для Афин. Два этих обстоятельства окончательно подкосят здоровье Перикла, он не захочет жить, и боги пожалеют его. Третий вывод: спартанцы войдут в Афины, но Афины в конце концов победят, потому что и зверь возвращается в своё смрадное логово, и мудрые собираются с силами.
— Это пророчество, Арсиноя? — всё более изумляясь, спросил Сократ.
— Нет. Пророчество ты получишь завтра. Сказанное мной — лишь предположение. Пророчество лучше предположения, потому что оно идёт от Бога. Но и разумное предположение ценно тем, что строится на предшествующих откровениях божественного духа.
— Это так, — согласился Сократ, допуская, что не только жрица, но даже простой смертный может быть пророком в прорицалище Аполлона.
— Теперь иди, — сказала Арсиноя. — Но завтра с восходом солнца будь здесь. И не забудь дары Перикла и Аспазии. Оставишь их на камне, а вопросы твои я помню. Я вижу в твоих глазах ещё один вопрос. Разрешаю: спроси.
— Могу ли я присутствовать здесь, когда Пифия взойдёт на треножник? — спросил Сократ.
— Да, — великодушно разрешила жрица. — А что касается Аспазии, — сказала она, когда Сократ уже поднимался по лестнице, — то она переживёт Перикла и выйдет замуж за другого. Ты это увидишь.
Арсиноя заговорила об Аспазии в тот самый момент, когда Сократ подумал о ней. У Сократа по спине побежали мурашки.
Потом он стоял у жёлтого камня Сивиллы, старого прорицалища, которое находилось вне храма. На камне ещё в древние времена кто-то высек два слова: «Покорись судьбе». А что есть судьба? Судьба — это то, что неизбежно, неотвратимо, неизменно. А значит, может быть предсказано. Богиня необходимости — Ананке. Она вращает ось мира. И это вращение — его судьба. Ананке — мать мойр: Лахесис, Атропос и Клото. Лахесис предопределяет участь человека ещё до его рождения, назначает ему жребий. Клото прядёт нить его судьбы. Атропос — приближает будущее, неотвратимое. Но и над мойрами, и над Ананке есть высшая сила, которой повинуется предопределение и судьба. Эта сила — Зевс, Вершитель Судеб, как написано на жертвеннике в Олимпии, в храме Зевса Олимпийского, чья статуя создана великим Фидием... Аполлон, сын Зевса, устами Пифии прорицает волю своего отца, Зевса Мойрагета, водителя мойр, которые изображены над статуей Зевса Олимпийского братом великого Фидия — Паненом... Так кто же убил Фидия? Если всё совершается по воле богов, то и Фидий умер по их воле. В чём же тогда вина его убийцы, если он лишь исполнил волю богов, перед которыми он бессилен? И что есть вина перед неотвратимостью? Вот ведь вырезано на камне Сивиллы: «Покорись судьбе». Это истина, но не вся, ибо многое в мире случайно и совершается как бы по недосмотру судьбы. Не случается ли большая часть преступлений, когда боги спят? Боги, разумеется, всегда исправляют то, что случается по их недосмотру, вопреки жребию. Случайные страдания вознаграждаются радостью, случайные радости — неизбежными страданиями. Что уменьшено, то увеличивается вдвойне; что увеличено, то вдвойне уменьшается. И всё же страдания здесь и страдания там неравноценны, как неравноценны земные радости и радости на Полях Блаженных. Всё в конце концов уравновешивается, но противовесы всё же лежат на разных чашах. Кто действует вопреки предопределению, тог преступает грани высшего закона, тот преступник. И кто преступает человеческие законы, тоже преступник, потому что ведь и эти законы даны людям богами. Пусть люди карают преступников по человеческим законам, а боги — по своим. Разумный, освящённый богами человеческий закон нарушается либо по неведению, либо из пагубной страсти, либо по наущению дурных людей. Последнее — хуже всего. Неведение излечивается знанием, пагубная страсть — правильным воспитанием, покорность же чужой злой воле не излечивается ничем...
Потом он стоял у афинской сокровищницы, на метопах которой были изображены двенадцать подвигов Геракла. Одну из этих небольших метоп сделал он сам по заказу строителей сокровищницы, принадлежащей Афинам. Метопа была посвящена последнему, двенадцатому подвигу Геракла, когда, исполняя волю Эврисфея, он отправился за тремя золотыми яблоками, росшими в саду дочерей Атласа, в саду Гесперид. Сократ мог бы изобразить на метопе схватку Геракла с Антеем, убийство египетского царя Бусириса, борьбу с вещим старцем Нереем. Но он изобразил Геракла и Атласа: Атлас, вернувшись из сада Гесперид, протягивает Гераклу, согласившемуся подержать на своих плечах небесный свод, три золотых яблока. «Если хочешь, — сказал Гераклу Атлас, — я сам отнесу эти яблоки Эврисфею в Микены. Ты же до моего возвращения подержишь небесный свод».
Атлас был хитёр, но Геракл оказался хитрее. Он ответил Атласу: «Да, я согласен. Но свод режет мне плечи. Подержи его минутку, а я тем временем возьму подушку, чтобы подложить под край свода на плечи». Едва Атлас занял своё прежнее, определённое ему богами место под небесным сводом, Геракл взял яблоки — и был таков. «Каждый должен делать то, что должен», — сказал он на прощание Атласу.
И Питтак из Митилены[103] сказал: «Что возмущает тебя в ближнем, того не делай сам». Иными словами: не приноси вреда другим, если не хочешь, чтобы другие приносили вред тебе; не желай другим того, чего не желаешь себе; как поступишь с ближним, так и ближний поступит с тобой; как аукнется, так и откликнется; на всякую хитрость найдётся другая хитрость... А вот совершенно точный принцип: не совершай того, что, став законом для всех, погубит тебя самого. Смотри: ты украл — и все станут красть, ты убил — и все станут убивать, ты обманул — и все станут обманывать, ты предал — и все станут предавать и, значит, предадут, обманут, обкрадут и убьют тебя...
Сократ быстро вернулся к храму в надежде ещё раз встретить Арсиною. И сделал это вовремя: жрица ещё не ушла, она стояла у камня даров и разговаривала с маленькой девочкой.
— Я нарушу обычай, — сказал Сократ, когда Арсиноя взглянула на него, — и спрошу тебя о Демархе.
— Спрашивай, — разрешила Арсиноя.
— Ты знаешь, кто он?
— Демарх — осведомитель, сикофант[104] Ареопага, — ответила жрица.
