— Тебе нельзя идти в этом, — сказала мама, увидев, что Аарон натягивает грязную рубашку.
Пожав плечами, Аарон ответил, что она не может указывать ему, что ему следует делать. Мои Дорогие Читательницы, несомненно, знакомы с такими вспышками несогласия между матерью и сыном. После того как эта сцена повторилась несколько раз, маме пришлось уступить — как всякая мать, она в конце концов научилась уступать и вздохнула:
— Иди в чем хочешь.
Обернувшись, она увидела, что я заплетаю косы. Со времени моего отступничества от Церкви Мормонов меня обвиняли во многих вещах, большинство из которых совершенно не соответствуют действительности. Однако должна признаться: обвинение в том, что мне всегда нравились красивые платья и другие женские убранства и что я, как было замечено, на минуту дольше задерживаюсь у зеркала, чем подобает, мною вполне заслужено и есть абсолютная правда. Быть по сему: я виновна!
В Доме Собраний было жарко и неприятно из-за набившейся туда массы людей. Многих мне никогда раньше не приходилось встречать. Судя по простой одежде и засаленным швам, это были поселенцы из дальних мест, проехавшие целый день или даже дольше, чтобы послушать проповедника. Описывать подобные сцены, замечу я, очень важно для понимания демографических особенностей многоженства. Позвольте мне для примера описать лишь одну скамью. Поблизости от того места у стены, где стояли мы с мамой (а Аарон тем временем поигрывал своим карманным ножом!), была длинная скамья, на которой в христианских собраниях обычно умещались две-три семьи. Однако я обрисую вам, кто сидел здесь в этот грозно-торжественный вечер: во-первых, отец (отец — всегда в первую очередь!) — фермер в заплатанной рубахе, затем его миловидная молодая жена, стройная в тугом корсаже, затем еще одна жена, старше по возрасту, с рыжеватыми волосами, тревожно пробитыми седыми прядями: у нее на коленях — семи- или восьмилетний мальчуган, очень нуждающийся в том, чтобы ему вытерли нос, и еще трое его маленьких братьев и сестер, втиснувшихся на скамью рядом с ней; за ними женщина еще старше второй, у нее сухие, тусклые, цвета буйволовой кожи волосы и вид такой изможденный, что наводит на мысли о трудных днях ее жизни; рядом с нею — два паренька того же возраста, что Аарон, кадыки на тонких шеях что булыжники. И так как таков порядок, за ними еще одна женщина, еще старше, ее волосы слишком жестки и курчавы, чтобы удержаться в аккуратном пучке, голова ее сидит прямо, с достоинством и грацией, на полной немолодой шее. У нее одна дочь, совсем взрослая, осанистая и незамужняя. Могу только предположить, что они снимают койки в доме этого фермера. Я совершу самонадеянный скачок и предположу еще, что сидящий в начале скамьи отец не посещал свою первую жену уже лет десять. Вот я и представила вам, как могла рельефнее, обычную пейсонскую семью.
Наконец, в четверть девятого, Старейшина Хоуви встал перед собравшимися.
«Братья и Сестры, я здесь, чтобы сказать вам, что каждый из вас, будь то мужчина или женщина, дитя или родитель, греховен. Однако каждый из вас уже сделал первый шаг к искуплению, ибо сегодня вечером явился сюда. — Проповедник продолжал в том же духе почти двадцать минут, обвиняя в грехе каждого из присутствующих. Он убеждал нас, что все мы прокляты и такими останемся, если не очистим наши души исповедью. — Ну а теперь, кто станет первым исповедующимся в воровстве, обмане, в похотливых вожделениях сердца, в предательстве и подлоге, в вероломстве и, упаси его Господь, в недостатке религиозного рвения?»
У Старейшины Хоуви был прекрасный, просто ангельский цвет лица, еще более подчеркнутый темными вьющимися волосами. Его трогательная юношеская внешность резко контрастировала с пугающими словами его проповеди, и это каким-то образом заставляло его аудиторию слушать еще более внимательно.
«Неужели вы можете полагать, что я приехал сюда ради пустой риторики? Неужели вы можете полагать, что я, задавая этот вопрос, лишь использую ораторский прием? Мои вопросы не суть вопросы проповедника, отвечать на которые следует в тайниках собственных сердец. Это вопросы преобразователя и спасителя души. Я спрашиваю вас здесь и сейчас: кто готов раскаяться? Есть лишь один путь к Спасению: раскайтесь, откройте ваши грехи и позвольте себе быть окрещенными заново! Так случилось, что именно теперь для вас настало время открыть свои сердца и покаяться!»
Он вглядывался в своих слушателей, и каждый из нас ощущал, что он смотрит прямо к нам в души и видит там ложь и обман. Мое сердце стучало часто-часто — так я была напугана его способностью разгадать самую тайную правду обо мне. Во мне стало нарастать стремление заговорить. Я чувствовала, что проповедник хочет, чтобы среди сотен присутствующих исповедалась именно я — в качестве примера другим. Но в чем мне покаяться? Правда, я позавидовала, что у Мисси Хорман есть подбитая бархатом накидка. Я молилась о том, чтобы мой папа вернулся поскорее, пусть даже не закончив Миссию, оставив там, в Англии, неспасенные души. Один раз я обозвала Брата Бригама «толстой свиньей» (конечно, не в лицо!). Это ли хотел услышать Старейшина Хоуви?
Он ходил взад и вперед по сцене, продолжая свои призывы, пока наконец наша соседка, миссис Майтон, не вскочила со своего места.
— Сестра, что ты сотворила?
— Я согрешила.
Ахи и пощелкивания языками наполнили зал.
— Скажи нам, каковы твои прегрешения?
— Тяжело говорить.
— Однако ты уже встала. Мы точно знаем, что ты виновна. Теперь ты должна рассказать нам о своих ошибках, и мы поможем тебе искупить их.
— Не могу. Они меня за это возненавидят.
— Кто?
Миссис Майтон крутила в руках, словно выжимая, платочек. Она была вдова и пришла в Дом Собраний со своей незамужней дочерью Конни, которая плохо видела в темноте. Старейшина Хоуви подбадривал миссис Майтон:
— Вы солгали?
— Ну…
— Вы украли?
— Ну…
— Говорите же, Сестра. Сотни людей ожидают вас.
— Ну ладно. Я скажу. Я взяла ее курицу.
— Чью курицу?
— Моей соседки. Миссис Уэбб. Когда она приехала, ее курица забрела на мой двор, а это был день рождения Конни, и я ее подхватила. И прежде чем поняла, что я сделала, она уже варилась у меня в горшке. Я возмещу ей эту птицу, клянусь.
Шокированная толпа возбужденно переговаривалась. Многие поворачивали головы — взглянуть на мою маму: одни — выразить сожаление и сочувствие, другие (правда, таких было немного) — казалось, предполагали, что мама каким-то образом сама была в этом виновата. А мама тогда долго удивлялась, что случилось с этой курицей, которая, по правде говоря, не была такой уж хорошей несушкой. Сейчас, невольно осознав свой статус как жертвы воровства, мама плотнее прижала меня к себе, не уверенная, как ей следует реагировать. Может быть, это и ей тоже испытание?
— Это была только одна курица? — спросил Старейшина.
— Только одна, — ответила миссис Майтон. — И с тех пор я потеряла покой и сон. — (Это я определила бы как полуправду, ибо как раз за день до собрания, проходя мимо окна миссис Майтон, я слышала храп, сильно напоминающий перестук кирок в каменоломне.)
— Миссис Уэбб, скажите, можете ли вы простить эту заблудшую душу?
— Если Господь может, — ответила мама, — то и я могу.
— Очень хорошо, — похвалил Старейшина. Он стоял перед нами довольный, глядя на собравшихся с выражением сочувствия и достоинства на юношеском лице. — Ну, кто следующий?
Исповедь миссис Майтон словно прорвала плотину. За ней последовал целый поток исповедей. Братья и Сестры стремились обогнать друг друга, вставая перед сообществом и признаваясь в своих прегрешениях: украденный забор, одолженная и невозвращенная стремянка, ручная пила, стянутая на мельнице. Одна милая женщина, чей муж находился в Городе у Большого Соленого озера вместе со второй и третьей женами, изо всех сил выкручивала свою совесть, чтобы выжать из нее хоть какое-то прегрешение в прошлом, но все, что смогла предъявить, было: «Я как-то украла розу с куста. Куст был не мой, — призналась она со скромным торжеством. — Хуже того, я заложила цветок в Библию и храню его до сих пор».
Признания в кражах и обманах продолжались более трех часов, достигнув такого накала, что это почти превратилось в соревнование — кто сможет признаться в наихудшем прегрешении. Когда один из Братьев поднялся, чтобы заявить всего лишь о сомнении в своей душе, его зашикали и чуть было не заставили покинуть Дом Собраний.
— А что еще ты совершил? — крикнул кто-то. — Говори правду!
Затем произошло что-то совсем неожиданное. Поднялся Аарон:
— Я должен кое-что сказать.
Старейшина Хоуви приостановился:
— Скажи мне, Брат, что ты совершил?
— Я дурно обошелся с девушкой.
— Продолжай.
Это признание явно было из тех, что Старейшина Хоуви и старался выманить у собравшихся весь этот вечер. Теперь, когда сюжет изменился и разговор с воровства перешел на поистине неподобающие проступки, сборище Святых снова воодушевилось.
