ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ

Вообще-то он должен был бы выгнать агитпропа, как не справившегося со своими обязанностями. Но, видимо, уловил в нем его главный талант. Понял, что никакой тот не идеолог. Даже речь — не то что сказать, а по бумажке прочитать не может... Политрук из него вышел бы хреновый... Пошли такого к солдатам перед боем — слушать не станут...

Раздумывая, Брежнев сквозь папиросный дым разглядывал лицо Черненко. Если бы он видел себя, когда сидел в кабинете Хрущева, то на лице агитпропа уловил бы точно такое же выражение готовности служить и полнейшей преданности, какое было тогда на его собственном лице.

Черненко ждал решения своей судьбы, и по мере того, как молчание Брежнева затягивалось, голова его все более и более уходила в плечи и на скулах выступал румянец.*

Но и только что прибывшему в республику первому секретарю нужно было на кого-нибудь опереться. Черт с ним, что говорить не может, решил Брежнев, лишь бы делал то, что скажут. Ему нужен был изворотливый, послушный исполнитель. Он почувствовал, что для этой роли Черненко подходит, и оставил его.

То, что произошло в Молдавии за два с небольшим года, которые Брежнев провел там, можно назвать повторением советской истории в миниатюре. Тех, кто в тридцатые годы не жил при советской власти, как бы возвращают в эти годы. Они проходят через коллективизацию, раскулачивание, террор. Брежнева отнюдь не удовлетворяют меры, которые были приняты до него. То, что из трехмиллионного населения республики уже выслан или расстрелян каждый шестой, ему недостаточно. Через много лет будут писать о „мягкости” Брежнева, и никто не догадается обратиться к молдавскому периоду его карьеры. Тому, кто жил тогда здесь, брежневские годы вспоминаются как самые мрачные. В газетах каждый день объявляли, кого теперь надо считать врагом, и это служило сигналом к очередной волне репрессий.

Пытаясь дать объяснение провалу коллективизации, Брежнев заявляет, что, оказывается, все дело в том, что за время оккупации в руководство колхозов проникли буржуазные элементы. Не может же он признаться в том, что сопротивляются колхозам как раз те самые крестьяне, которые, согласно марксистской догме, являются первейшим и надежнейшим союзником пролетариата.

Брежневские репрессии лишь еще больше усиливают сопротивление. За оружие берутся и те, кто раньше на это не решался. Понять, где противник, невозможно. Мирный днем хлебопащец или виноградарь ночью превращается в партизана. Против партизан Брежнев бросает войска.

Затем в деревнях вывешивают брежневский приказ: ’’Каждый, кто в рабочее время будет застигнут неработающим, подлежит наказанию”. Но и это не помогает. По-прежнему колхозники не проявляют рвения. Тогда Брежнев решает применить еще более жесткие меры. Ему надо добиться победы любой ценой. Этого ждет от него Хрущев, делающий на него ставку в своей борьбе с Маленковым. Да и самому ему хочется увидеть свое имя на первой странице ’’Правды” под рапортом ’’товарищу Сталину”.

* Собрав своих приближенных, в число которых входит и „Устиныч”, он предлагает создать специальные бригады из судей и прокуроров.

— Будем направлять их в села, — объясняет он. — Дела рассматривают на месте и тут же выносят приговор. Оперативно и, так сказать, без задержки...

— Вроде ’’троек”, — замечает Черненко.

— Ну, это уже будут не ’’тройки”, а ’’двойки”, — вставил будущий министр внутренних дел Щелоков.

— На ’’тройках” или на ’’двойках”, а выезжать пора, — мрачно пошутил Брежнев, — И как можно скорее. ’’Наверху” нас за затяжку по голове не погладят, — заключил он. — На сегодня хватит. Теперь к столу.

Когда было выпито достаточно разных крепких напитков и вин, среди которых большим успехом пользовалась знаменитая ’’Лидия”, Брежнев потянулся к баяну. Гости, к которым теперь присоединились и женщины, оживились.

— Ну-ка, Костя, неси инструмент, — скомандовал он Черненко. Тот вышел и тут же вернулся с балалайкой.

Звучали любимые Брежневым песни военных лет. При этом на глаза его, и без того увлажненные хмелем, нет-нет да набегают слезы. Он был сентиментален. Такое же настроение овладело и всей компанией.

Вот так под переборы брежневского баяна и черненковской балалайки получили напутствие спецбригады, отправившиеся вершить суд и расправу в молдавские села. Приговор, который они выносят, большей частью один и тот же: расстрел. Сентиментальность Брежнева от этого не убавляется. Не отражается это и на балалаечной игре Черненко. Для них главное — выполнить задание, чтобы были ими довольны те, от кого зависит сейчас их партийная карьера, все же остальное — мелочи.*

Брежнев не ошибся в ’’Устиныче”. Тот мгновенно улавливает, что от него требуется, когда первый секретарь на одном из очередных совещаний объявляет, что ’’проблемы молдавской истории должны освещаться с марксистской точки зрения”.

По поводу и без него начинают вспоминать о том, что дочь князя Стефана III, правившего в пятнадцатом веке, Елена, стала женой наследника московского престола. Прутский поход Петра I теперь истолковывают как поход для освобождения Молдавии от турецкого ига. Правда, о том, что он закончился поражением и пленением российского императора, предпочитают умалчивать. Как, впрочем, и о том, что Россия получила эти южные территории только благодаря соглашению Александра 1 с Наполеоном. От них пришлось отказаться, когда в мае 1812 года Кутузов подписал в Бухаресте мир с турками, по которому к России отошла только Бессарабия.

По сути дела под руководством Черненко переписывается вся молдавская история. В этом он находит помощь у Сергея Трапезникова, который через пятнадцать лет возглавит отдел науки ЦК и останется в памяти как ревностный защитник Сталина и сталинского террора.

Пройдут годы, и Черненко в своих статьях, которые появятся тогда, когда он вступит в решающий период борьбы с Андроповым, будет призывать к демократизму, к необходимости прислушиваться к голосу масс.

Все эти его разговоры — обычное нанизывание слов, столь же мало имеющих практическое приложение, сколь и призывы Сталина к расширению критики и самокритики. Как известно, никакой критики не получалось. Из всех критических аргументов партия нашла применение лишь одному — пуле в затылок.

В Молдавии этот лейтмотив звучал особенно сильно. Получив в лице Брежнева хозяина, которого жаждал иметь давно, Черненко расцветает. Теперь его ничто не сдерживает. Он проявляет себя в полную силу. Вырывается наружу и его тщательно скрываемое до сих пор честолюбие. Он метит выше. Мишенью он избирает своего начальника — секретаря по пропаганде Артема Лазарева. Конечно, сам он на него нападать не решается. Это опасно. А смелостью Устиныч никогда не отличался. Ни тогда, когда служил на границе, ни потом, в сорок первом. Тогда на фронте оказались и Хрущев, которому было 47 лет, и Брежнев, и даже Андропов, имевший хоть какое-то отношение к диверсионным действиям в тылу врага.

Тридцатилетнему, полному сил Черненко наверняка нашлось бы место в строю тех сибирских дивизий, что, к примеру, осенью 41-го года спешили к Москве, если бы он того захотел, проявил ту же настойчивость, то же упорство, умение преодолевать все препятствия на пути к цели, какие обнаружил позднее, сражаясь в кремлевских коридорах власти. Более того, это было обязанностью человека, столько раз призывавшего других к жертвам, проявить и свою готовность к жертвам. Но одно дело сражения в коридорах власти, другое — бой со свистом пуль и кровью... Войны он так и не повидал. Орденов и чинов не получил, но зато опасности избежал и головой не рисковал.

Не желал он рисковать и предпринимая атаку на Лазарева. Это делает по его наущению С. Трапезников. Это он выступает с обвинениями в адрес секретаря по пропаганде за публикацию идеологически вредных статей и ошибки в подборе кадров. То есть он критикует его за то, за что отвечает его подчиненный Черненко. Ведь статьи-то проходят через отдел пропаганды, и заведующему этого отдела принадлежит решающее слово — публиковать их или нет. Точно так же, как именно он и никто другой отвечает за подбор кадров идеологических отделов.

Он точно выбирает момент для удара. Ведь знает, что в Москве недовольны прежним руководством молдавской партии. Двух секретарей: первого — Коваля и второго — Радула уже сняли. Стало быть, пора освобождаться и от третьего, рассудил Устиныч. Кого на его место? Конечно же, его самого, кого же еще? План этот, в котором все было рассчитано,

который был так прост в осуществлении, не удался. Он разочарован, но не обескуражен. Приходится отступить и ждать другого удобного момента. Он чутко прислушивается к тому, что происходит в центре. Как опытная гончая, он держит нос по ветру, чтобы заранее уловить приближение грядущих событий. Все усиливающийся ветер антисемитизма не оставляет сомнений в том, что грядет.