Улыбающийся патриарх Игнатий тотчас поднялся с места и, показывая свою грамоту, объявил:
— О мудрый государь! А я тебя хотел просить о том же, вот моя грамота о возведении старца Филарета в сан ростовского митрополита.
— Рад я. такому совпадению, — просиял государь. — Федор Никитич был добрым боярином и в монастырской своей жизни заслужил похвалу от многих. Каков до Бога, таково и от Бога.
На радостях никто не вспомнил о митрополите Кирилле, которого сгоняли с ростовской митрополии ни за что ни про что. Может быть, и вспомнили бы, но царь Дмитрий сыпал милостями только рот разевай: двух Шереметевых в бояре, двух Голицыных в бояре, туда же Долгорукого, Татева, Куракина. Князя Лыкова в великие кравчие, Пушкина в великие сокольничье.
— Я прошу Думу вспомнить еще об одном несчастном, — продолжал Дмитрий Иоаннович, — о всеми забытом невинном страдальце, о царе, великом князе тверском Симеоне Бекбулатовиче. Его надо немедля вернуть из ссылки и водворить на житье в Кремлевском дворце.
Он выстрадал положенные ему царские почести.
Дума снова была изумлена широтою души государя и совсем уж изнемогла, когда было сказано:
— Шуйских тоже надо вернуть. Они сами себя наказали за непочтение к царскому имени. Надеюсь, раскаянье их шло от сердца. Мне незачем доказывать всякому усомнившемуся, что я тот, кто есть. Шапку Мономаха Бог дает. Он дал ее мне. А теперь обсудите сказанное, у меня же приспело дело зело государское — надо испытать новые пушки.
Пушки стояли на Кремлевском холме. Государь явился к пушкарям всего с двумя телохранителями.
— А ну-ка показывайте, чем разбогатели.
Две пушки были легкие, а третья могла палить ядрами в пуд весом.
Дмитрий Иванович велел поставить цели. Пушки зарядил сам, сам и наводил, слюнявя палец, определяя силу и направление ветра. Три выстрела три глиняных горшка разлетелись вдребезги.
— А теперь вы! — приказал государь. — Пушки отменные.
Когда все три пушкаря промазали, поскучнел, но тотчас окинул цепким взглядом всех; кто был при пушках.
Подозвал самого молодого.
— Видел, как я навожу?
— Видел, государь!
— Наводи.
Получился промах.
— Еще раз наводи!
Пушка тявкнула, горшок рассыпался.
— Молодец!
Вытащил кошелек.
— Всем, кто попадет с первого раза полтина, со второго — алтын.
Стрельба пошла азартная. На три рубля пушкари настреляли.
— Будьте мастерами своего дела, и я вас не оставлю моей милостью. Слава государей в их воинах. Без доброго, умелого воинства государства не только не расширить, но и своих границ не удержать. Вы — моя сила, а врагам моим — гроза.
Пахнущий порохом, веселый, счастливый вернулся во дворец обедать. После обеда, пренебрегая древним обычаем — полагалось поспать хорошенько отправился в город, в лавки ювелиров.
Ходить без денег по лавкам — все равно что на чужих невест глазеть. Поморщась, повздыхав, Дмитрий Иоаннович заглянул-таки к своему Великому секретарю и надворному подскарбию, к Афоньке Власьеву, а тот заперся, притворяясь, что его нет на месте. Дмитрий, распалясь, двинул в дверь ногою, задом бухнул.
— Афонька! Я тебя нюхом чую! Отведаешь у меня Сибири, наглая твоя рожа!
Заскрежетал запор, дверь отворилась, и благообразный муж, умнейший дьяк царей Федора и Бориса, предстал пред новым владыкою в поклоне, со взглядом смиренным, но твердым.
Гнев тотчас улетучился, и Дмитрий, заискивая, косноязычно принялся нести околесицу.
— В последний раз, друг мой Афоня! Господи, что же ты некрепкий такой? В другой раз приду — не пускай.
Сибирью буду грозить, а ты не бойся. «Тебе нужна Сибирь, ты и поезжай!» Скажи мне этак, я и опямятуюсь. А сегодня изволь, дай, как царю. Твоя, что ли, казна? Не твоя. Я, Афоня, обещал одному купцу. Он из-за моря ко мне ехал. Можно ли царю маленького человека обмануть? Ведь стыд! Стыд?
— Стыд, — вздохнул, соглашаясь, Власьев, покрестился на Спасов образ, отомкнул ларь с деньгами. — Казна, государь, едва донышко покрывает.
— Ничего. Сегодня нет, завтра будет.
— Да откуда же?
— Вы-то на что? Дьяки думные. Секретари великие!
Шевелить надо мозгами! Такая у вас служба — мозгами шевелить!
Власьев достал мешочек с монетами и призадумался.
Дмитрий взял мешочек одною рукою, короткой, а длинною залез в ларец и хапнул сколько хапнулось.
— Пощади, государь!
— Сказал тебе, думай! Думай! Дураки какие-то! Одни дураки кругом! — и не оглядываясь, опрометью выскочил к своим телохранителям. — Пошли, ребята!
Блестящие камешки завораживали.
— Не чудо ли? — спрашивал своих телохранителей Дмитрий. — На один этакий камешек большая деревня может сто лет прожить припеваючи.
Купцы-персы, прослышав о мании русского царя, привезли и то, что в небе сверкает, и то что в океане тешит морского царя. Из всего великолепия Дмитрий безошибочно избрал самое драгоценное. Не спрашивая цены, сгреб с прилавка три дюжины корундов, от кровяно-красных до бледно-розовых, от небесно голубых до глубинных сине-черных цветов морской пучины, от нежно-золотистых утренних до оранжево-закатных предночных.
Дмитрий выложил все деньги, которые были с ним, но камешки оказались куда как дороже!
— Я даю тебе вексель! — истовый покупатель не мог отступиться от такой красоты.
Подписал с царскою небрежностью огромную сумму, скинув четвертую часть цены. Купец сокрушенно покачал головой и отодвинул от себя деньги и вексель.
— Будь по-твоему! Вот тебе еще один! — Дмитрий подписал ровно на запрос, но прихватил с лавки прозрачно-зеленый кристалл аквамарина величиною с пирожок.
Купец был согласен с такою добавкой и от себя поднес государю топаз с гусиное яйцо.
В следующей лавке Дмитрия поразили голубые бериллы.
Потом он покупал жемчуг, раковины, кораллы, нефрит.
Векселя слетали из рук его, легкие, как птицы, и такие же беззаботные.
Напировавшись душою, с дрожащим от волнения сердцем — столько красоты уносит с собою, — Дмитрий устремился в недра базара, в люди.
Его телохранители едва поспевали за ним, теряя в толпе.
И стоп!
Два мужика: борода к бороде, кулачищи над головами, глаза злые.
— Чо?! — орал один.
— Чмокну по чмоканке, то и будет!
— Ачо?
— Да ничего! Врать — не колесо мазать!
— Чо! Чо! Чо! — чокающий северный мужик попер на обидчика, южного мужика, грудью да в грудь и уперся. — Ты между глаз нос унесешь, человек и не заметит.
— Ах ты злыдня!
— Ну, — сказал Дмитрий Иванович, и оба драчуна оказались на воздусях, в огромных ручищах царя. — Кто в моем царстве скандал скандалит?
Мужики, поставленные наземь, обмерли от страха, но царь нынче был весел.
— Чтоб зло забылось, пошли в кабак.
У кабатчика волосы дыбом стали — царь! А царь сел на пенек спиной к стене, придвинул к себе пустой стол и спросил согнувшегося до земли кабатчика, показывая на мужиков:
— Не попотчуешь ли меня и моих приятелей? Им чего позабористей, а мне квасу, — и шепнул своим телохранителям: — Ребята, нет ли у вас какой денежки? Что было, я в лавке оставил.
Всполошенная кабацкая прислуга уставила царев стол всем, что наварено было, напарено, нажарено.
Мужики почесывались, посапывали, а руки держали под столом, не смели ни пить ни есть. Тогда государь наполнил чарочки, выпил и закусил блинами, завертывая в них рыбьи молоки и хрен.
Разговор, однако, с места стронулся только после третьей, а полился, набирая крепости, когда одна посудинка опустела, а другая, радуя мужичьи глаза, была тотчас поставлена.
— Добрые крестьяне мои, — спросил наконец Дмитрий о заветном, — скажите мне всю правду про вашу жизнь. Бояре-то за мной ходят, как телки за коровой. Я туда, я сюда, а они меня под руки да за столы, да к иконам! К постели и то водят. — И пожаловался: — Про баню каждый Божий день талдычат. Попарься, государюшка. Словно важнее бани дела нет. Хотите, чтоб царь за вас стоял, так не молчите. Мне про ваши беды важнее знать, нежели веником задницу нахлестывать.
— А чо? — спросил северный мужик. — Цари матерны слова тоже, что ль, говорят?
— Какие матерны? — удивился Дмитрий.
— А про задницу?
— Мели Емеля! — осерчал южный мужик. — Жить, государь, можно. Да ведь служилые твои по деревням рыщут, беглых ищут. Вроде бы уж обжились, а тут хватают, тащат на пустоши, на голое место, на голодную жизнь.
— А за сколько ты верст от старого своего жилья осел? — спросил царь, покручивая нос-лапоток.
— Да верст, небось, за сто, а то и за все двести! — выпалил мужик. — Не все ли равно!
— А вот и не все! — сказал царь. — Коли ты ныне живешь за сто девяносто девять верст против прежнего, правда на стороне прежнего хозяина, а был умен за двести верст утечь, за триста, то — тебя уже не тронь. За тебя и новый хозяин постоит, и я за тебя постою.
