Столь благородный и стойкий дух, столь глубокая преданность своему делу и дружбе способны были бы тронуть чувства великодушного и храброго человека; но Конанчет был индейцем — существом, в войне с которым благородства не требовалось, человечность перестала быть законом, религия не знала сострадания, и потому он был осужден на смерть. Последние слова его, дошедшие до нас, достойны этой великой души. Когда смертный приговор ему был оглашен, он заметил, что «доволен этим, ибо хотел бы умереть, прежде чем его сердце смягчится или он выскажет нечто, недостойное себя». Враги предали его смерти солдата, ибо он был расстрелян в Стонингэме тремя молодыми сахемами его собственного ранга.
Поражение у наррагансетской крепости и смерть Конанчета сыграли роковую роль в военной судьбе Короля Филипа. Он предпринял было попытку расширить очаг войны, подняв могауков на вооруженные действия, но природный талант государственного деятеля, его искусство столкнулись с превосходящим искусством его просвещенных врагов, и ужас перед их воинской сноровкой поколебал решимость соседних племен. Одни из них были подкуплены белыми; другие пали жертвой изнуряющего голода и частых атак, предпринятых на их владения. Все кладовые Филипа были захвачены; преданные друзья были сметены у него на глазах; дядя его пал от пули, сражаясь бок о бок с ним; сестру увели в плен; а во время одного из своих поразительных избавлений ему пришлось оставить любимую жену и единственного сына на милость врага. «Его крах, — говорит историк, — назревая столь неуклонно, не только не уменьшал, но лишь множил его несчастья, заставив пережить и осознать плен своих детей, потерю друзей, истребление подданных, оплакивание всех семейных связей, прежде чем он лишился собственной жизни».
В довершение перечня всех несчастий собственные сторонники начали злоумышлять против него, дабы, пожертвовав им, купить бесчестную свободу. В результате предательства ряд его преданных сторонников, подданных Ветамо, индейской принцессы Покассета [11], ближайшей родственницы и союзницы Филипа, были коварно преданы в руки врага. В ту пору Ветамо была среди них и попыталась спастись, переплыв ближайшую реку; либо от переутомления, либо ослабев от голода и холода, она погибла и была найдена мертвой, в обнаженном виде, на берегу реки. Но преследование ее не прекратилось и за гробом. Даже смерть, прибежище несчастных, когда зло обычно прекращает свои происки, не стала защитой этой отверженной женщине, чьим тягчайшим преступлением была преданность своему родичу и другу. Тело ее стало предметом бесчестного и низкого оскорбления; голову, отделив от тела, вздернули на кол и в таком виде выставили в Тонтоне на обозрение ее плененных подданных. Тотчас же узнав черты лица своей несчастной царицы, они были так потрясены этим варварским представлением, что, как сообщают, разразились «самыми ужасными и дьявольскими стенаниями».
Как ни сопротивлялся Филип множеству невзгод и несчастий, его преследовавших, предательство сторонников, казалось, тяжким грузом легло ему на сердце, повергнув в уныние. Говорят, будто «он никогда более не знал радости и не имел удачи ни. в каких замыслах». Источник надежд иссяк, дерзость предприимчивости угасла — он озирался вокруг, и всюду его ждали опасность и мрак; ни сочувственного взгляда, ни руки, способной принести избавление. Со скудной горсткой сторонников, по-прежнему верных его отчаянному жребию, несчастный Филип отправился назад, в район Маунт-Хоупа, древней твердыни отцов. Там он метался повсюду как призрак посреди картин былой мощи и процветания, ныне лишенный дома, семьи и друга. Нет нужды рисовать картину его отчаянного и жалкого положения — это сделал лучше своим безыскусным пером хронист, против воли пробуждая читательское сочувствие к злосчастному воину, которого он осуждает.
«Филип, — говорит он, — затравленный, подобно разъяренному дикому зверю в лесах, англичанами, выслеживавшими его сотни миль, был наконец загнан в свое логово у Маунт-Хоупа, где он залег, с несколькими своими лучшими друзьями, в болоте, которое оказалось только тюрьмой, прочно державшей его до тех пор, пока посланцы смерти по воле свыше не явились, дабы совершить над ним возмездие».
Даже в этом последнем прибежище безрассудства и отчаяния мрачное величие осеняет его память. Нам он видится сидящим посреди своих изможденных соратников, печально размышляющим в молчании над своим печальным жребием, черпая величие у диких чащ и в безысходности собственного положения. Побежденный, но не ввергнутый в смятение, сброшенный на землю, но не униженный, он, казалось, становился еще надменнее под гнетом несчастья и испытывал злобное удовлетворение, расточая последние капли своей горечи. Несчастье укрощает, подчиняя себе, мелочные умы; великие поднимаются над ним. Сама необходимость подчинения разъярила Филипа, и он поразил насмерть одного из своих соратников, предложившего мирный исход. Брат жертвы бежал и в отместку выдал убежище своего вождя. Отряд из белых и индейцев немедленно был отряжен на болото, где скрывался Филип, пылая яростью и отчаянием. Прежде чем он заподозрил об их приближении, его начали окружать. Вскоре он увидел, как пятеро преданнейших друзей пали у его ног; дальнейшее сопротивление стало напрасным; он бросился вон из укрытия и сделал отчаянную попытку спастись, но был убит выстрелом в сердце, пав от руки отступника из своего же племени.
Такова скудная история храброго, но злосчастного Короля Филипа, гонимого при жизни, бесславно обесчещенного после смерти. Однако, даже знакомясь с предвзятыми рассказами его врагов, мы уловим в них приметы благожелательной и благородной натуры, достаточные, чтобы возбудить симпатию к его судьбе и почтение к памяти. Мы обнаружим, что посреди всех тревожных забот и ужасных превратностей постоянных войн Филип был открыт для нежных чувств супружества и отцовства и щедростей дружбы. О пленении его «любимой супруги и единственного сына» упоминается с ликованием, ибо это доставило ему горечь унижения; смерть всякого близкого друга с торжеством заносится в историю как новый удар по его чувствительности; но предательство и дезертирство множества его соратников, в чью преданность он, как говорят, верил, опустошило его сердце, лишив дальнейшего покоя. Он был патриотом, привязанным к своей родной земле; предводителем, верным своим подданным, нетерпимым к их обидам; солдатом, дерзким в битве, твердым в превратностях судьбы, терпеливо сносящим лишения, голод, любое физическое страдание, готовым погибнуть за дело, которое защищал. Гордый сердцем, обладая неискоренимой любовью к вольной жизни, он предпочитал наслаждаться ею среди зверей, в лесных тайниках, среди унылых и бесплодных болот и топей, лишь бы не смирить дух в неволе, живя зависимым и презренным в покое и роскоши поселений. Обладая героическими чертами характера и способностью к дерзким свершениям, способным прославить цивилизованного воина, стяжав дань поэта и историка, он жил беглецом и скитальцем на собственной земле и покинул мир подобно одинокому кораблю, тонущему посреди мрака и бурь — без сожалеющего взгляда, который бы оплакал его падение, или дружеской руки, способной запечатлеть его борьбу.
АПОЛОГИЯ КОРОЛЯ ФИЛИПА, произнесенная в Одеоне (Федерал-стрит, Бостон) преподобным Уильямом Эйпсом [12], индейцем, 8 января 1836 года
* * *
Кто по прошествии стольких лет возвысит голос здесь, в этом знаменитом храме, утверждая, что индейцы не люди? А если они люди, то, как и другие, имеют право на свое наследие.
Я не собираюсь восхвалять знаменитого воина, одаренность которого сияет, подобно славе могущественного Филиппа Греческого [13], Александра Македонского или Вашингтона, чьи добродетели и патриотизм запечатлены в сердцах моих слушателей. Я также не считаю войну лучшим способом обуздать тирана в образе человека даже во имя утверждения цивилизации. Нет! Я далек от подобных мыслей. Но я хотел бы привлечь ваше внимание к созданиям, сотворенным Господом, к тем, в чьи души он заронил чувство сострадания, которое вечно пребудет в памяти человечества, и чьи природные достоинства так высоки, что самые блестящие таланты, рожденные цивилизацией, не в состоянии затмить яркой одаренности людей мира нецивилизованного. Значит ли это, что мы не станем говорить о сильных и смелых мужах нашей Земли, благородных творениях Господа? Кто устоит, чтобы не поведать о них! А между тем самые чистые и гуманные побуждения их остаются нераскрытыми. Благороднейшие качества, коими отмечены поступки этих людей, не тронутых цивилизацией, кроются во мраке ночи.
Я взываю к приверженцам свободы, а не к тем потомкам, кои и теперь остаются символом жестокости людей, явившихся, дабы «улучшить» наш народ, «исправить наши ошибки». Некогда возлюбленные чада, коих качали на коленях и коих, увидев теперь, вы спросите в горести, с разбитым сердцем: «Неужто это те самые возлюбленные чада? » И кто-нибудь ответит, как в свое время отвечали и их предки: «То был взрыв гнева, великого гнева! » Не покажется ли вам, что это скорее существа из камня, чем живые люди? Однако эти самые люди пришли к индейцам за помощью и поддержкой и позже сами признавали, что индейцы приняли их как нельзя лучше, и отношение к ним сделало бы честь любой нации: им дали мяса и всякой снеди в изобилии и продали много хогсхедов [14] кукурузы (не говоря уже о бобах), чтобы они могли сделать запасы на зиму. Было это в 1622 году. Не прояви тогда индейцы такой человечности, колонисты в Новой Англии полностью бы погибли. Известно, что, когда они болели, индейцы заботились о них, как о своих собственных детях. И за все это индейцев объявили варварами! И сделали это те самые люди, ради которых совершались добрые дела.
