А еще через три дня вернулся барон.
Весть о том, что благородный Алибо бредет в одиночестве по дороге, в мгновение ока облетела деревню и собрала на ее окраине взволнованную толпу. Узнали об этом и в баронском замке, куда сломя голову примчался отправленный за новостями паж. Выслушав рассказ потрясенного мальчишки, обитатели замка и в особенности юная баронесса впали в состояние крайней растерянности, не зная, что им делать, то ли срочно выслать навстречу сеньеру людей, то ли махнуть на все рукой, и уж тогда будь, что будет?
Зрелище же, потрясшее непоседливого пажа, способно было сразить и человека бывалого, не то что десятилетнего мальчишку. Грозный Алибо, перед прихотями которого трепетала вся округа, от чьего хохота дрожали крепостные стены, а удары кулака повергали наземь быка, этот самый Алибо ковылял по дороге босым, в какой-то странной короткой рубашонке с разноцветными заплатами и костяшками, бьющимися друг о друга, которую вместо роскошного пояса подвязывала грубая веревка, с шутовской погремушкой (и это вместо полагающихся рыцарю меча и кинжала), с дурацким колпаком на голове, но главное без штанов! Положим, деревенские ребятишки чуть ли не до первого причастия бегали по улицам бесштанными, но ведь то были дети, да еще господские крепостные, но барон то, барон… Было от чего прийти в смятение.
И не меньше кошмарного наряда поражало собравшихся странное поведение благородного Алибо.
С непривычки косолапя по дороге, барон монотонно бубнил под нос молитвы, и временами до крестьян доносились слова «Грешен, грешен»… Каждый раз, произнося эти непонятные слова, Алибо с самым рьяным видом принимался бить себя кулаком в грудь или же творить знамения Веры, а крестьяне опасливо пятились, не в силах решить, действительно ли господин предается покаянию или же готовит какую-то злую и пакостную шутку, в которой по непонятной причине приняли участие благочестивые Псы Господни. Они могли бы долго пребывать в сомнениях, если бы барон не заметил в толпе местного священника и, выкрикнув что-то непонятное, не бросился на него словно коршун на беззащитного цыпленка. Вообразив, будто барон Алибо решил расправиться с их добрым пастырем, единственным утешением их жизней, перепуганные крестьяне жалобно завыли как на похоронах и, не в силах смотреть на это ужасающее преступление, бросились врассыпную. Если бы кто-нибудь из них осмелился обернуться, он увидел бы удивительную, воистину небывалую картину. Страшный Алибо, сеньер Черного Урочища и барон Королевского Пожарища, стоял на коленях перед ошалевшим священником и нудно и слезно молил дать ему благословение.
Родной замок встретил Алибо настороженным молчанием. Несколько собравшись с мыслями и приведя в порядок смятенные чувства, один из вассалов попытался утешить четырнадцатилетнюю баронессу Жизель, а так же своих сотоварищей, напоминанием о том, что Галльское королевство знало и не такие суровые покаяния, да к тому же самих королей. Случалось, искупая грехи, благочестивые государи отдавали приказы хлестать себя плетьми или даже кнутом, хоронить лицом вниз или в одежде простонародья. Сам же святой родитель нынешнего короля и вовсе как-то облачился в рубище, и вот так, в рубище, босой и со стриженною головою, впрягся в повозку и словно простой подмастерье целый месяц возил на себе камни для строительства собора во имя всех мучеников за Веру. Но ведь и в унижении, и в рубище короли оставались королями. Как и сеньер сеньером.
Увы! Первый же взгляд на барона Алибо заставил его людей сильно усомниться в этой истине. А уж когда барон заговорил, они и вовсе поняли, сколь торопливым было вынесенное ими суждение. Вместо того, чтобы грубо потребовать еды и вина, походя дав зуботычину кому-нибудь из слуг, или же по обыкновению пригрозить кому-либо из вассалов изгнанием со службы, или же поколотить супругу, чем за три месяца супружеской жизни Алибо занимался чуть ли не ежедневно, стоило ему хоть немного выпить или же впасть в дурное настроение, барон жалобно предложил собравшимся преклонить колени и помолиться во искупление его грехов. И ладно бы он гаркнул «На колени, дармоеды!», да так, чтобы у всех присутствующих уши заложило, и пообещал бы разбить голову любому, кто промедлит хотя бы на миг (тут бы всем стало ясно, что и в покаянии барон остается бароном и, как и прежде, своего не упустит даже… гм-гм… без штанов). Но Алибо, — кто бы мог подумать! — Алибо, способный раньше за малейшую провинность наказать не только слугу, но и рыцаря, бухнулся на колени и забормотал молитвы, даже не озаботившись посмотреть, следует ли его примеру хоть кто-нибудь. А голос?! Голос! Куда подевался этот знаменитый баронский рык, способный не хуже тарана снести вражеские ворота? От нынешнего хриплого шептания Алибо не то что ворота, жена бы не вздрогнула. О слугах можно и не говорить. Так что пока собравшиеся молча взирали на предававшегося раскаянию барона, огромный пиршественный зал неуловимо изменился. В глазах доблестных вассалов благородного Алибо появилось какое-то странное отчуждение. Напряженные позы слуг расслабились и приобрели непозволительную для простолюдинов наглость. Юная баронесса надменно выпрямилась и без спроса гордо покинула зал, на что еще недавно ни за что бы не осмелилась (служанки побежали за нею). Что говорить, супружество бедняжки Жизели никто не назвал бы легким. Сколько раз она горько плакалась отцу-исповеднику (собственный родитель вряд ли бы понял ее и одобрил), жалуясь на жестокость и ненасытность мужа — ну неужели мало ему было замковых служанок и деревенских девок, чтобы мучить еще и ее?! Однако то, что она увидела сегодня… это было уже слишком! Покрикивая на прислужниц, Жизель приказала немедленно собирать вещи и седлать лошадей, не желая ни одного лишнего мгновения оставаться под общей крышей с каким-то подлым шутом. И на этот раз ее строгий батюшка был полностью согласен с дочерью. Честь, знаете ли, не шутка!
Вот так, не прошло и двух часов, а благородная баронесса Жизель с отцом и свитой покинула Королевское Пожарище и отправилась искать временное убежище в монастырь.
В тот день расторопные слуги выполняли свои обязанности с редкостной небрежностью и рассеянностью, словно спали на ходу или же обдумывали какую-то необычайно важную мысль. Даже верные вассалы грешного Алибо за привычными делами и заботами все чаще поглядывали в сторону конюшен. Стоит ли удивляться, что не успело еще солнце скрыться за высокими стенами замка, а вечерняя прохлада окутать землю, как многочисленные люди барона, кто верхами, а кто и пешком, кто в одиночку, а кто небольшими отрядами спешно оставили Королевское Пожарище, даже ни разу не оглянувшись.
И если бы только беда Алибо заключалась в тоскливом одиночестве в огромном и гулком замке! Если бы он мог горько сетовать, что покинут и рыцарями, и оруженосцами, и мальчишками-пажами, и слугами, и даже самим кротким отцом-исповедником, не говоря уж о юной жене. Увы, главное несчастье Алибо, о котором он первоначально не мог даже предполагать, заключалось как раз в обратном. Должно быть, оставившие барона люди были сущими простофилями по сравнению с четырьмя предприимчивыми слугами (точнее, тремя слугами и одним конюхом), которые наблюдая за тем, как разбегаются из Королевского Пожарища приближенные Алибо, без лишних раздумий поспешили объявить себя хозяевами замка и прибрать к рукам все запасы и богатства, хранящиеся в его кладовых и подвалах. И, конечно, как и всяким хозяевам, им было совершенно, ну совершенно не обойтись без слуг. Или хотя бы без одного слуги — самого грешного барона. А на что еще мог сгодиться какой-то бесштанный шут?
И для бедняги Алибо началась новая, ни на что не похожая жизнь.
Больше всего (после костра и Святого Трибунала, само собой) барон боялся конюха, ибо каждый его кулак разил не хуже кузнечного молота, крепкие ноги обладали способностью поддавать провинившегося в самые уязвимые места, а тяжелая плеть могла перешибить хребет. Этот самый конюх, не прощавший Алибо ни малейшей оплошности, строго настрого запретил барону без спроса залезать в кладовые, предоставив во владение босоногому рыцарю лишь объедки со своего стола. Покушать конюх сотоварищи всегда любили, и, возможно, Алибо не пришлось бы голодать, подъедая остатки трапез четырех здоровенных детин, если бы детины эти не пристрастились к сочному мясу, нежной куриной грудинке, жирным аллеманским колбаскам или же вымоченной в белом вине рыбе. Наблюдая, с каким старанием грешник пытается выловить из объедков хотя бы маленькую корочку, не испачканную ни запретным вином, ни мясным жиром, слуги прямо-таки покатывались от хохота и, в забавах швыряя в барона сладкими говяжьими косточками, с гоготом уверяли, что за одно к ним прикосновение добрые монахи бесспорно поджарят Алибо на сырых дровах. Так что голод мучил беднягу Алибо постоянно. Именно голод и выгнал его дней через пять в деревню, ибо среди молитв и в изобилии достающихся ему колотушек барон смутно припоминал, будто бы все съестные припасы в замковых кладовых появлялись как раз от его добрых и смирных поселян. Должно быть, он полагал, что стоит ему сказать своим верным крестьянам «Я хочу есть», как перед ним вырастут горы сыров и приправленной овощами рыбы, румяные хлеба и яблочные пироги, даже молоко, на которое еще недавно он смотрел с нескрываемым презрением. Однако встреча, ожидавшая его в деревне, превзошла все самые страшные кошмары, которые барон мог бы себе вообразить. Несколько освоившись с отсутствием хозяев, насладившись нежданной свободой и забыв о своих вечных страхах, крепостные встретили Алибо оглушительным улюлюканьем и насмешками. Злые деревенские собаки заходились в исступленном лае и все норовили цапнуть барона за голый зад. Наглые краснощекие молодки, уперев в бока крепкие руки, сварливо грозились до самого пупа обрезать его куцую рубашонку. Даже чумазые ребятишки и те с радостным визгом швыряли в барона комья земли, а то и вонючий навоз. Когда же перепуганный Алибо робко и жалобно попросил покушать, вокруг раздался такой гром безудержного хохота, что несчастный барон обмочился.
